Юлия Латынина - Колдуны и министры

Солома, на которой лежал Нан, сгнила еще в прошлом месяце, и кроме вшей, в ней водились маленькие жучки, которые любят откладывать яйца под человеческой кожей.

– Можно, – продолжал Арфарра, – доложить так: «Господин Нан поощрял богачей и разорял простой народ. Маленькие люди, не будучи в силах платить налоги, закладывались за богачей. Тысячи маленьких людей в столице работали на богачей, а не на государство. Теперь богачи, ужаснувшись аресту негодяя, велели работающим на них восстать».

Арфарра покачался на своей каменной табуреточке:

– А можно доложить так: «Господин Нан вселил в людей надежду. Люди покупали государственный займ, и цена, которую они платили за облигации, была ценой доверия и надежды этих людей. Если это называть безумием – то тогда всякое доверие к государству надо называть безумием. А вчера их доверие рухнуло в один миг. Тысячи маленьких людей оказались нищими: и прачка, которая полгода копила на один билет, и красильщик, который купил этот билет вместо новых башмаков дочке…»

– Что, – со злобой перебил Нан, – вам от меня надобно?

– Господин Нан! Я изучил ваши бумаги и нашел, что помимо очевидных расхождений между вами и партией Мнадеса существуют еще и неочевидные расхождения между вами и господином Чареникой. Вы полагаете необходимым обеспечить безопасность собственника и поощрять его вкладывать деньги в необходимую государству коммерцию. Господин Чареника думает о реформах несколько иного направления. Например, раздавать откупа и монополии. Еще его отличает крайняя забота об интересах наемных работников. Его возмущает, когда хозяева увольняют больных и увечных. Во избежание этого он предлагает учредить найм пожизненный, и даже с передачей работника по наследству. Для такого рода рабочих есть старое хорошее слово «раб», но господин Чареника предпочитает человеколюбивые эвфемизмы. Кроме того, господин Чареника полагает, что продающий труд продает свою волю, и закон не должен принимать во внимание его свидетельства против господина.

Нан перекатился на своей гнилой соломе и молча глядел на Арфарру. «Умен, сволочь, ах как умен! – думал он, – и, упаси господь, совершенно бескорыстен!» Тут же вспомнилось из засекреченного отчета Ванвейлена: «Этот человек был способен на все, если дело шло не о его собственном благе».

– Притом, – продолжал Арфарра, – господин Чареника, – редкий болван. Знаете ли подлинную причину недовольства? Узнав о вашем аресте, Чареника продал свои облигации, что принесло ему пятьдесят миллионов, не меньше. Но этого ему показалось мало. Он через агентов ввел в заблуждение «красные циновки», и Шимана Двенадцатый, вечный враг Чареники, скупил облигации, полагая, что они еще возвысятся. Господин Чареника мог бы принять во внимание, что разоряет не купца, нежного, как каплун, а главу самой сильной в стране еретической секты!

Нан перевернулся лицом вверх. «Так! Он сейчас, наверное, скажет: „Вы же знаете, что такое процессы, устроенные по приказу Касии! Меня оклеветали. Четверть века назад я делал в торговом городе Ламассе то же, что вы сейчас по всей ойкумене“. Или нет. Если он по-настоящему умен, он скажет:

«Четверть века назад я был идиотом, но теперь я восхищаюсь вашими реформами». Но скорее всего он скажет первое, потому что он не так уж умен: он сумел заморочить землянину Клайду Ванвейлену голову и сделать из него тряпку для собирания грязи, но он так и не догадался, кто такой Ванвейлен».

Арфарра наклонился прямо над Наном: концы малиновых, тяжелых от вышивки рукавов слегка шевелись от сквозняка, золотые глаза горели безумным светом:

– Разве вы не знаете, что такое процессы государыни Касии? – сказал Арфарра. – Меня оклеветали. Покойная государыня прямо-таки обожала обвинять людей в противоположном. Шакуников представили колдунами, меня – противником частной собственности!

– Да, – насмешливо перебил Нан, – теперь понимаю, отчего вас четверть века назад полюбили ламасские бюргеры. А потом город по вашему приказу смыло водой, за то, что он не пожелал присоединяться к империи, где нет ни «твоего», ни «моего»…

– Это не так, – сказал с тоской Арфарра, – вам, клянусь, неизвестны обстоятельства. Откуда вы вообще…

Нан прикусил язык. Первый министр империи, господин Нан, действительно вряд ли знал подробности той варварской истории, зато Девид Стрейтон знал их неплохо.

– Я вам не ламасский бюргер, – зашипел Нан, осознав, что сделал непростительную ошибку, – одну и ту же шутку не шутят дважды! Что вы хотите?

– Я хотел бы, – сказал Арфарра, – чтобы вы по-прежнему оставались первым министром.

– Рад видеть, – насмешливо отозвался узник, – что наши заветные желания совпадают.

– Никто, кроме вас, не может предотвратить бунта, – сказал с тоской Арфарра. – Нет ничего легче, чем совратить чиновника. Ваши друзья во дворце – теперь мои друзья. Но ваши друзья в городе не верят мне, потому что это собственники, а не чиновники. У меня жуткая репутация. Они сами еще не знают, что восстанут, потому что нет никого трусливей собственника, но я это знаю. Государь не желает и слышать о вас, – я рискую всем, но я готов забрать вас отсюда. Я готов поступать так, как вы мне скажете. Я пришел к Шимане и поклялся ему, что выкуплю займ, продав государственные земли: Шимана заставил меня ждать два часа в передней и хохотал после моего ухода! Я хочу, чтобы мы встретились втроем: вы, я и Шимана. Если этой встречи не будет, будет бунт, и уже ничто и никогда не оправдает вас в глазах государя.

– А вы, – самым серьезным тоном сказал Нан, – увидите себя вынужденным в третий раз в жизни задушить те самые реформы, за которые всегда были в душе.

Арфарра сел на табурет и закрыл лицо руками. Он сидел там довольно долго, так долго, что в углу камеры тихо зашуршало, и две пары любопытных крысиных глазок выставилось из-под соломы. Свет от персикового фонаря не достигал Арфарры, и Нану показалось, что старый колдун куда-то пропал, оставив вместо себя кусок тяжелой тьмы на каменной табуреточке.

– Я зря вам солгал, – вдруг послышался голос Арфарры. Крыса испуганно брызнула в норку. – Четверть века назад я был виновен в самом страшном пороке – глупости. Я заслужил не ссылку, а топор. Мне следовало бы покончить с собой, если б не одно обстоятельство, невероятное и сейчас несущественное. В городе будет бунт. Помогите стране!

– Я вам не верю, – сказал Нан. – Вы хотите использовать меня, а потом отрубить голову: вам придется довольствоваться лишь последним.

Старик, произведенный народом в бога-покровителя пыток, долго молчал, потом наклонил голову и тихо спросил:

– Что ж. Вы правы, если бы я лгал, я бы говорил точно то же. Полагаю, нет ничего, что могло б доказать мою искренность?