Алексей Молокин - Злое железо

Левон протиснулся в очередную дыру в заборе, огляделся и приглашающе махнул нам рукой. Мы проследовали за ним и оказались на территории турбазы. Здесь подлесок был аккуратно вырублен и росли мачтовые сосны, золотисто-красные, мощные, словно органные трубы, сам воздух над ними, казалось, тихонько гудел на разные голоса. Это и есть истинная тишина, когда над тобой качаются далекие кроны, а меж ними светится синее апрельское небо.

Из всех домиков богун выбрал крайний, разрисованный забавными графитти на торгово-промышленную тему. На фанерных стенах в подробностях, в виде комиксов, был представлен сюжет знаменитой народной песни «Коробейники». Подробности оказались весьма откровенными и довольно забавными, неизвестный художник был, несомненно, талантлив, а героям его произведений скромность не была свойственна вообще. Как истинным коробейникам.

Около домика имелось обложенное битым кирпичом кострище с горсткой синевато-серого пепла, дощатый, небрежно сколоченный из необрезных досок стол под покосившимся навесом и почерневшие от непогоды лавки. Кто-то был здесь совсем недавно, потому что костерок еще слегка курился едким дымом.

Мы немедленно накидали в него сосновых шишек, благо, этого добра здесь было предостаточно, вздули огонь, запорошившись пеплом, и очень довольные собой расселись на лавках, с облегчением свалив осточертевшую поклажу на веранду. Гитару я взял с собой и прислонил к столу. Почему-то когда я ощущаю под пальцами гитарный гриф, даже через кофр, мне делается спокойнее. Все мое – у меня с собой. Воистину с собой!

Вообще странно устроен человек. Вот сидим, отдыхаем, словно поле с побитыми беженцами и бесстрашниками осталось где-то далеко, не в этой жизни, а ведь только что было рядом. И теперь мы, как и положено странникам, радуемся огню и хлебу, словно ничего такого и не было, словно рядом не может открыться такое же поле, или мертвая деревня, или еще что-нибудь похуже. И сразу возникла мыслишка: а ведь на турбазе должен быть сторож, пойти, что ли, поискать? Или сначала с кем-нибудь посоветоваться? Идти не хотелось, в голове почему-то вертелись дурацкие мысли, вроде что вот придется хоронить, значит, опять отдохнуть не удастся. Хотя таинственные обитатели турбазы вовсе не обязательно должны были погибнуть. Выжили же дети Подорожника.

Я поискал глазами богуна. Тот неторопливо резал круглые домашние хлебы своим костяным ножом. Поймав мой взгляд, он покачал головой, и я понял, что никуда идти не надо. И правда, зачем умножать скорби?

Гонза с прибаутками раскладывал на столе немудрящую снедь, зеленый тоненький лучок, краюхи хлеба, какие-то консервы в пластиковой упаковке – оказалось, это просто селедка в масле. Костя между тем отыскал небольшой, обложенный крупной галькой родничок и вернулся с двумя брезентовыми ведрами воды. Женщины решительно реквизировали одно ведро и удалились в домик. Там они обнаружили что-то интересное, скорее всего большое зеркало, и застряли, похоже, надолго.

Пока в медном котелке варились всенепременные туристские макароны, а на прутиках жарилось мясо, которым снабдили нас щедрые подорожники, я тоже успел сходить к роднику, умыться и вообще привести себя в божеский вид. Проведя ладонью по подбородку, я обнаружил изрядно отросшую щетину, бритвы у меня, естественно, не было, бритвы, они, знаете ли, делаются из железа, а железо нам было противопоказано. Поэтому я решил, что пусть его, буду ходить с бородой, как богун какой-нибудь. Тем более что остальные выглядели не лучше. Кроме Кости, тот выглядел так, как будто только что вышел из парикмахерской. Пардон, от стилиста. Прививки им, что ли, делают от бороды? Или он как-то по-другому бреется? Кто их поймет, этих профессиональных героев. А вообще в дороге щетина растет на удивление быстро, я это не раз замечал. Отшагаешь десяток-другой верст, и вот ты уже колюч и мужественен, словно кактус. Правда, очень может быть, что со стороны ты больше похож на бомжа, но кто же на себя смотрит со стороны? Разве что мазохисты, да и те, наверное, нечасто.

Из домика доносился плеск воды и женский смех. Не знаю, почему наши дамы не пошли к роднику, как все остальные, видимо, из-за того же зеркала, потому что пару раз из-за двери раздавался голос, требовавший еще воды, причем теплой, так что старший сержант Голядкин замучился бегать к роднику, греть воду в алюминиевом чайнике и подавать ее в дом. Протягивая на вытянутой руке фыркающий чайник, Степан деликатно отворачивался от дверного проема, рискуя вывихнуть себе шею. Хотя сам старший сержант никакого неудовольствия по этому поводу не высказывал. Рад был стараться служивый. Прямо дамский угодник, а не мент заскорузлый.

Наконец все собрались за столом. Мы неторопливо, со вкусом пообедали, помыли посуду, сложили остатки пиршества в небольшую, очень кстати подвернувшуюся ямку, съедобное оставив зверям да птицам, а остальное прикопав. Не хотелось свинячить весной.

Пока все, пользуясь передышкой, сыто дремали, богун подошел ко мне.

– Ты, Авдей, помню, давеча насчет струн спросить хотел? – начал он разговор. – Давай-ка доставай свой инструмент, сейчас я тебе что могу растолкую, а уж до всего остального, чего и я не понимаю, тебе придется самому доходить. Своим музыкальным умишком.

Я открыл кофр и неохотно передал гитару богуну. Тот положил ее на колени, словно гусли, и, осторожно касаясь то одной, то другой струны, стал рассказывать:

– Вот эта, самая тонкая, – богун осторожно тронул первую струну, и та отозвалась тихо и дружелюбно, словно ответила, – это, ты уже знаешь, жилка самого Ивана Подорожника. Тонкая, словно тропка, сквозь чащобу босыми пятками протоптанная. И в то же время звонкая, крепкая, веселая и надежная, потому что тропку нельзя навсегда порвать, все одно заново протопчут, и выведет она непременно к людям. И пока живут они, пока топчут землю-матушку, будут и тропинки с подорожниками на них. На случай, если кто в пути поранится. Живая это жилка, помни об этом, лирник-дорожник.

Следующая струна – жилка Оськи Гудошника. Веселый парень был этот Оська, девки его страх как любили, и он их, само собой, тоже. Как заслышит женский пол Оськину игру на гудке, так сразу покой теряет, словно припекает его. Непростая эта жилка, мужская заветная, через нее род человеческий продолжается, девки да бабы к ней неровно дышат, вишь она какая крепкая, но и нежная, словно шелковистая. Афедон-то тоже насчет баб не промах, только все больше силой берет, лукавством да бесстыдством, а этот – ласковостью да красотой. Потому что, когда любит, больше думает не о себе, а о той, кого любит.

Дальше – жилка Тальи Памятливой, слышишь, как плачет-печалится, только тронь? Память – она ведь не всегда радостной бывает, иногда и всплакнуть тоже не грех. Всплакнуть да вспомнить по-хорошему, глядишь, печаль-то и отпустит. Да и настоящей радости без печали не бывает, просто на все свое время. А уж когда плакать, а когда смеяться этой струне – это музыканту решать, больше некому.