Вадим Панов - Занимательная механика

Спросил, как в омут ухнул. Все, обратной дороги нет, слово произнесено. Причем слово для него совсем нехарактерное.

— Магические? — удивленно переспросила Рижская.

— Да. Магические, мистические? Такие, знаете, с чертовщинкой непонятной?

Людмила Савельевна приподняла брови:

— Почему вас это интересует?

Волков напустил на себя смущенный вид. Впрочем, сделать это было несложно.

— В расследовании, которое я сейчас веду, есть несколько весьма странных обстоятельств.

— Следы укуса на шее трупа?

«Нет. Вовремя сломанная видеокамера и убийца, который ЗНАЕТ все наперед…»

— Ни в коем случае! Никакого Голливуда, и практически все можно, при желании, объяснить, но…

— Велико желание списать непонятные эпизоды на магию?

— Да и желания нет, — покачал головой Очкарик. — Вы ведь меня знаете, Людмила Савельевна, я человек прагматичный. Просто, когда странных фактов накапливается слишком много, начинаешь выстраивать систему.

— Ищите рациональные объяснения, — посоветовала Рижская. — Магии в Москве нет и никогда не было. Вот Иерусалим, Лондон, Париж, Прага, Питер, в конце концов, там — да. Вы слышали о пражском големе?

— Э-э… немножко.

— А граф Сен-Жермен? А загадки ордена тамплиеров? — Глаза Людмилы Савельевны вспыхнули. Ей хотелось туда, на запад, в тайны мадридского двора и подземелья Парижа. В настоящую жизнь, полную исторических загадок. — Что может быть интересного в Москве?

— Чем же мы провинились? — хмыкнул Федор.

— Магия, мистика, эзотерические учения — они развиваются там, где есть пытливый ум и поиск, — наставительным тоном пояснила Рижская. — Где образованные люди ищут все возможные пути познания мира. Образованные! Философский склад ума и непременно образование. Вы чувствуете, как это не совпадает с российскими реалиями? Здесь, извините, даже аристократы были быдлом. Прощай, немытая Россия! Между прочим, сказал это русский поэт. Интеллектуальная пустыня с редкими оазисами, которые только подтверждают правило. Какая уж тут мистика? И не следует забывать о диктате православной церкви, которая веками подавляла людей, превращая их в стадо.

— Подавляла или оберегала?

— Массовые репрессии церкви…

— Вы говорите об инквизиции? — невинно осведомился Волков.

Рижская покачала головой:

— Если в официальной истории России не было инквизиции, это еще не значит, что не было убийств. Население России постоянно подвергалось репрессиям…

Людмила Савельевна затянула монолог, перебить ее было делом сложным, и к тому же продемонстрировало бы невоспитанность гостя. Заскучавший Очкарик тихонько барабанил пальцами по столу и с тоской думал, что следовало прощаться вовремя.

Людям нравится смотреть с высоты, нравится смотреть далеко, нравится видеть перспективу. Открытые просторы вдохновляют и молодежь, и стариков, заставляют дышать полной грудью, наполняют силой. Открытые просторы радуют глаз, тем более — глаз горожанина, обреченного коротать дни в лабиринте каменных стен. Именно поэтому места, с которых открывается вид на город, всегда привлекают внимание его обитателей. Становятся знаковыми, в чем-то даже сакральными и уж во всяком случае известными каждому жителю. Воробьевы горы, колокольня Ивана Великого, Останкинская башня, сталинские высотки и современные небоскребы — люди машинально отмечают подобные места, машинально пытаются представить, что именно можно разглядеть с их высоты: весь город или только его часть? Если часть, то какую? Будет ли виден мой дом? Место моей работы? Мой любимый парк?

Людям нравится перспектива. Ощущение простора, ощущение полета над с детства знакомыми улицами дарит надежду. Не какую-то конкретную надежду, а абстрактное понимание того, что ты способен на многое. А может быть — даже на все.

А если ты уже добился многого? Если ты уже способен почти на все?

В этом случае вид расстилающегося у ног города заставит тебя надуться от самодовольства, вызовет высокомерную ухмылку: «я — хозяин!» либо погрузит в неспешные размышления. Мягкие, спокойные и немного сентиментальные размышления ни о чем и обо всем сразу, отвлекающие от повседневных дел. Размышления человека, на мгновение прервавшего стремительный бег.

«И все-таки почему здесь столько храмов?»

Меньше, чем в Непале, но много, много больше, чем в любой европейской столице. Куда ни кинь взгляд, обязательно увидишь один или два купола, даже сейчас, после того как красный каток безжалостно прошелся по старой Москве. Что осталось от знаменитых сорока сороков церквей? Единицы, единички… а куда ни бросишь взгляд, увидишь купол или два.

«Почему здесь столько храмов?»

Потому что Третий Рим? Тогда почему не построили сорок сороков Колизеев?

Потому что боялись Господа больше других? Судя по тому, как себя вели, — нет. Жили, как все остальные: и воевали, и бунтовали, и преступники были, и праведники, и обманывали, и совершали подвиги. Все было.

И вопрос этот был. Он задавал его и сто, и двести лет назад, и еще раньше. Он говорил с теми, кто строил очередную церковь, вторую или третью на улице, он спрашивал — зачем? И наталкивался на непонимающие взгляды: как это зачем? Они словно на разных языках говорили: зачем вам еще один храм? А что же нам, публичные дома строить? Он не унимался, но все его усилия пропадали даром. Он не мог понять, они не могли объяснить.

Вера — это слишком сложно. Вера — это не купола и кресты, вера — внутри. И именно то, что внутри, заставляет поднимать к небу купола и наполнять просторы колокольным звоном.

Вера — это слишком сложно. Ты можешь быть великим ученым, гением цифр или сил, познать законы материального мира, но спасуешь перед неграмотным крестьянином. Потому что ты стремишься знать, а он — чувствует. Ты считаешь его дикарем и религиозным фанатиком, а он смотрит на тебя, как на бездушную деревянную марионетку.

И ты, умный, знающий, проникший в суть вещей, неспособен найти ответ на простой вопрос: «Почему здесь столько храмов?»

Колесо обозрения, построенное на ВДНХ, недолго носило титул самого большого в Европе, аккурат к миллениуму вредные англичане воздвигли свой аттракцион, уязвив гордость московского градоначальника. Ходили, правда, слухи, что Церетели предлагал переплюнуть жителей туманного Альбиона, изваять колесо обозрения в бронзе, а вместо спиц приделать Петра Первого в позе леонардовского анатома. Но денег, как обычно, не хватило, получился лишь Петр, странно смахивающий на Христофора Колумба, которого и воткнули на стрелке Москвы-реки, задницей к Кремлю. Колесо же осталось прежним, хоть и потерявшим в европейском статусе, но все равно симпатичным. Недотягивающим даже до пояса Останкинской башне, зато общедоступным, и многие москвичи не отказывали себе в удовольствии прокатиться на нем, чего уж говорить о гостях?