Юрий Никитин - Главный бой

Дюсен молча оглядывал поле. Отсюда с холма обзор широк, но куда ни падал взор, везде бесчисленные костры, везде остроконечные юрты, везде группки всадников, объединенные родовым знаком, везде блестит оружие.

— Да, — сказал он наконец, — с этим войском Киев взять можно…

Жужубун изумился:

— Что значит — можно?.. Возьмем обязательно. Без особых усилий. Но, сын мой, я не вижу в твоих глазах ликования. Почему? Ведь это я, создающий первую империю печенегов, а ты — первый, кому ею править!

— Мне?

— Да, сын мой. Пользу извлечь можно отовсюду. Ты сидел за столом самого киевского кагана, слушал его речи, видел и запоминал, как говорит с воеводами, знатными людьми, послами, как умеет переламывать в свою пользу важные дела… Ты все это запомнил, сын мой! По глазам вижу. И ты будешь лучшим правителем, чем я. Я — последний из кочевых ханов, а ты будешь первым, кто начнет править городами и землями.

Дюсен ощутил, как плечи расправляются шире, а тело наливается нечеловеческой мощью. Кровь прилила к сердцу, приятный жар потек по телу. Да, он давно подумывал, но никогда не произносил этого вслух, что надо бы хоть часть своего народа посадить на землю, научить пахать и сеять. Но вот его отец, старый и мудрый хан, никогда не покидавший Степи, ничего не зревший, кроме ее просторов, вдруг проник мудростью в суть вещей и говорит то же самое!..

— И еще, сын мой, — проговорил Жужубун чуть тише. В голосе стареющего отца Дюсен уловил тень смущения. — У нас появился могущественный союзник! Такая удача выпадает только раз в тысячу лет. Кем я буду, если не воспользуюсь ей на благо своего народа?

— Что за удача? — спросил Дюсен.

— В нашем племени возродился могучий колдун. Его повергли тысячу лет тому трое героев… из этих же мест. Теперь он жаждет отомстить. Если не им, то их потомкам! Он в нашем войске, сын мой. Он пообещал сегодня же свершить настолько кровавую жертву, что на его зов явится самый страшный из тех утерянных во тьме веков богов…

Дюсен медленно поднял голову. Глаза их встретились. Жужубун, ощутив неладное, откинулся всем корпусом, брови его взлетели на середину лба.

— Отец, — проговорил Дюсен медленно, — я не стану сражаться против Киева.

— Сын… — проговорил Жужубун потрясенно. — Что… что с тобой? Я вижу перед собой молодого льва, но лев… это лев! Он убивает, он наслаждается криками жертв, он ликует при виде крови врага. Или ты…

— Отец, — ответил Дюсен трудно, словно незримая рука держала его за горло, — я не стану сражаться против Киева, потому что…

— Потому что там у тебя есть друзья? Скажи, мы их пощадим.

— …потому что это и мой город, — закончил Дюсен с трудом. — Я их ненавидел, я говорил о том, что хочу вырваться из плена, что мне бы только хорошего коня, да еще одного на смену… но на самом деле меня никто давно не держал! Я пил и ел за столом великого князя, со мной все обращались как с равным. Никто уже и не знал, что я — заложник. Ведь печенегов на службе князя — каждый десятый из его богатырей! Меня тоже все принимали за героя на его службе. Пока, понятно, я не начинал рассказывать, как мне горько быть в плену и как мечтаю вырваться… Вот и вырвался, дурак!

Он снова окинул взглядом широкое поле с бесконечными юртами. Здесь начиналось его детство, но теперь он не может себе представить дня, чтобы не умылся поутру, не сменил пропотевшую рубашку на чистую, чего никогда не делают его кочевые сородичи.

— Сын мой, — повторил потрясенно Жужубун, — но узы крови!.. Узы крови!

— Любой зверь знает узы крови, — сказал Дюсен глухо. — И лютый волк, и робкая курица одинаково бросаются на защиту своего цыпленка. Но только человек… и то не всякий… способен ощутить высшие узы товарищества. Я видел эти узы, скрепляющие дружину героев, где печенег сидит за столом с викингом, торк с франком, вятич с арабом, прусс с берендеем… Я, дурак, смеялся тогда над этой пестротой… Но все они братья ближе и роднее, чем если бы просто по крови. Я еще не стал им братом явно… но я не могу их предать…

Смуглое лицо Жужубуна посерело. Тяжелые веки поднялись, глаза были затуманены мукой. Он раскрыл объятия, словно звал сына прильнуть к его груди, но вместо этого сам Дюсен принял отца, в печальной сыновней ласке гладил по спине, плечам.

— Сын мой, — прошептал Жужубун потрясенно, — как ты повзрослел… Как ты повзрослел!

— Отец, — попросил Дюсен, — позволь мне вернуться.

Жужубун с трудом оторвал голову от широкой выпуклой груди сына, где мощно бухает огромное молодое сердце. Это он сам, там течет его кровь, горячая и свежая, которая даст много сынов, внуков и правнуков.

— Ты герой, — ответил Жужубун печально. — Ты должен поступать как герой. Поступки простых людей не для тебя… Но все-таки помни о своем отце, который уже стареет… Помни о своем народе! Горький запах полыни заставил хана Отрока бросить богатства и власть, вернуться в нашу бедную голую степь. А ведь он там был куда богаче и знатнее, чем ты, сын мой единственный…

— Отец!

— Да, сын мой.

— Отец, меня в Киеве держит вовсе не его богатство.

— Прости, сын. Я не то сказал.

— Отец, — проговорил Дюсен с мукой, глаза заблистали, словно в них набегали слезы, — я люблю тебя. И я не знаю, как поступить, чтобы не запятнать ни честь свою, ни твою честь, ни имя своего народа!

У городских ворот беседовала группка знатных воинов, воевод. Выделялся Претич. Работный люд спешно подвозил на телегах мешки с песком. Их укладывали в три ряда крест-накрест, подперев врата. Вряд ли печенеги так же глупо подставят головы еще раз под длинные стрелы киян, а в равной схватке терять людей негоже, если со стен можно бить на выбор, как толстых ленивых гусей.

Из сторожевой башни заорали. Претич насторожился, но кричали беззлобно. Один из вартовых помахал вниз, чтобы отворили боковую калитку. Претич сам выглянул, заметил, как с холма в сторону их ворот мчится одинокий всадник. За спиной разговоры умолкли. Он чувствовал, как все смотрят с любопытством, но ни одна рука не потянулась за оружием.

Из пыльного облака вынырнул высокий воин в блистающих доспехах. На голове сверкал конический шлем. Лица не видно, наклонил голову, разрезая встречный ветер, но, когда топот копыт затих, все узнали Дюсена.

Претич отступил, дал всаднику, пригнувшись, кое-как протиснуться, не покидая седла. Всегда надменный Дюсен теперь был бледен, в глазах растерянность, как у беспомощного ребенка, попавшего в чужой дом.

— Ну как, — поинтересовался Претич, — повидался с отцом?

— Повидался, — ответил Дюсен сердито. — Где мне встать — на стене или у городских врат?

За дверьми нарастал шум. Владимир поднял голову от карты Киева и его окрестностей. В дверь стукнули, появилась голова вартового.