Михаил Успенский - Устав соколиной охоты

– Здорово, Ефимушка! – хором грянули соколы, загоняя панов в пыточную. Они сразу сообразили, что с такими панами в приказ показаться не стыдно.

– Здорово и вам, соколики, – пропищал кат. – По сколько вам сегодня государь-батюшка назначил?

Ефимке не привыкать было пороть соколов, особенно в последнее время, вот он и спросил для порядка.

– Нет, не видать тебе нынче наших спинушек! – гордо сказал Мымрин. – Тут слово и дело государево! А это кто у тебя сидит в углу?

Ефимка был говорун.

– А это, – сказал кат, – мордвин Кирдяпа Арсенкин. Сидел Кирдяпа в кружале с шорником, Орехом Сидельниковым. Орех тот ему и скажи: ноги-де у тебя, Кирдяпа, кривые. Тогда Кирдяпа ногу на стол и говорит: «У меня-де нога лучше, чем у государя-царя и великого князя Алексея Михайловича!» Ну, шорник объявил «слово и дело», стрельцы обоих сюда сволокли. И за те поносные слова велено ему, Кирдяпе, отрубить воровскую его ногу!

Соколы захохотали. Человечек в углу вздрогнул и сжался.

– А шорнику награда вышла? – ревниво поинтересовался Мымрин. Не любил он, когда кого-нибудь, кроме него, за донос награждали.

– Орех-то Сидельников? – спросил Ефимка. – Так он у меня еще утресь на дыбе помер, не выдюжил. Доводчику первый кнут!

Соколы еще посмеялись, выпили маленько с Ефимкой и тогда перешли к делу.

– Видишь, Ефимушка, – сказал Васька, – какие у нас тут важные паны-ляхи? Ты бы поспрашивал их как следует, что они нынче утром на Телятиной речке делали? Да пусть Возгря их расспросные речи в точности пишет!

Ефимка так поглядел на панов, что они сами бросились, толкая друг дружку, к писарю Возгре и наперебой начали признаваться, сваливая все друг на друга и на гетмана Сапегу.

– Вон тот усатый, – ткнул Ефимка в пана Голембу, – для дыбы в самый раз. А вон тот носатый, – он ткнул в остального пана, – под кнутом хорош будет…

– Тятенька, – запищал кто-то еще тоньше, чем Ефимка, – Носатому-то еще в ноздри жженой пакли ладно было бы!

– Дело говорит малютка, – обрадовался кат. Из-под стола вылез малец лет пяти, вылитый Ефимка, но без бороды. А все равно, хоть и малец, глядеть на него страх брал. В ручонке малютка держал ладненький кнутик.

– Сынок мой, Истомушка, – похвастался Ефимка. – Пройдет время, и мой срок исполнится: рука ослабнет, глаз завянет. И передам я Истоме Ефимычу кнут этот, яко скиптр…

Запала тишина. Ефимка сообразил, что сказал не к делу.

– Ну-ка, ну-ка, – сказал Мымрин. – Какой такой скиптр? Ты что, себя, ката, с государем равняешь? Да государь не знает, с какого конца за кнут берутся! А вот ты ведаешь ли, Ефимушка, что и на ката кат бывает?

– На меня, что ли? – обиделся Ефимка. – Да я на всю Русь первый кат!

– А для тебя нарочитого ката привезут, – сказал Василий. – Из Сибири. Ерема звать. Он о запрошлом годе на спор с воеводой Пашковым плетью обух перешиб. Кто видел, сказывают: будто булатным клинком размахнул.

Ефимушка перепугался страшных своих поносных слов да и будущей встрече с сибирским собратом не порадовался.

– Детушки, да вы что? Я ли вас не миловал, вполсилы не хлестал?

– А ныне в четверть только будешь! А то живо доведем те слова твои. Хотя навряд мы с тобой теперь встретимся, – опрометчиво сказал Мымрин, а сплюнуть через плечо позабыл.

– Э, а мордвин Кирдяпа-то где? – забеспокоился кат.

И правда: пока мальцом любовались да лясы точили, хитрый Кирдяпа выскочил потихоньку из пыточной, как-то караульных стрельцов обошел и был таков.

– Мы, выходит, приводим, – сказал Мымрин, – а вы, выходит, распускаете? Негоже то…

– Ништо, – беспечно отвечал кат. – У меня дотемна все одно кто-нибудь помрет. Оттяпаю ему ногу и скажу, что Кирдяпина. Там ничего не сказано, чтобы его без ноги еще тут держать…

– Ох, и дошлый ты мужик, Ефимка! – восхитился Авдей.

– Тем торгуем, – пропищал кат.

Ефимка и сын его, оба в одинаковых рубахах с закатанными рукавами, проводили соколов до ворот и вернулись разбираться с панами.

…Узнав о чудесном своем спасении, государь не помнил себя от радости.

– Вот это слуги! Вот это радетели! Все бы так! Вы бы еще мне клад князя Курбского открыли – цены бы вам не было. Чем же мне вас наградить, соколы вы мои ясные? По шубе, наверное, надо выдать…

Соколы стояли в низком поясном поклоне. Тут государь-царь заметил в рыжей волосне Авдея что-то зелененькое. Он подошел ближе и рассмотрел. То была веточка водоросли. Авдей с той поры не только не помылся (вода, видно, надоела), а и волос не чесал.

– А-а, вот оно что! – вскричал самодержец. – Так это вы, сукины дети, голяком из речки выскакивали! Это вы моего любимого кречета погубили! Вы коней перепугали! Да вы мне не только коней, вы мне людей перепугали! Сокольники мои, сказывают, и во сне от водяников спасаются, ходят под себя! Да сам-то я… – Тут государь осекся, потом собрался с силами и продолжал: – Спасители! Вот уж воистину – лекарство пуще болезни!

– Виноваты, государь! – упал в ноги Авдей.

– Это паны проклятые все! – упал в ноги и Васька. – Мы, государь, не тебя, панов пугнуть хотели как следует, чтобы и дорогу в наши края забыли… Смилосердуйся, для тебя старались…

Романов потрогал соколиные головы ногой.

– Афоньку Кельина, сокольника, куда дели?

Мымрин поднял голову:

– Не трогали, как Бог свят, не трогали!

Государь помолчал, походил по горнице.

– Ин ладно, – сказал он наконец. – За ляхов-злодеев я вас награжу: не велю казнить смертью.

Соколы и тому были рады.

– А вот за кречета моего любимого, – продолжал государь, – я с вас крепко взыщу. Так взыщу! Ступайте в театральную хоромину и скажите немчину Грегори, что государь-де отдает ему вас головой. Пострадайте для потехи государевой.

– Государь-надежа! – взвыли соколы разом. – Лучше Ефимке отдай, только не немчину Грегори! Уморит он нас, а нам еще клад искать!

– А это уж как хотите, – сказал царь. – Да Ефимку вовремя помянули: дорогой к нему зайдете, пусть всыплет вам по двадцать пять горячих. Скажите – я велел.

Всего было много у Алексея Михайловича. И диковинные растения в садах в Измайловском росли, и заморские звери в клетках бегали. Даже китайские золотые рыбки и те в хрустальных вазах плавали, дохли, правда, часто.

А потом решил государь, что не худо бы на Руси театральные действа начать представлять. Вон у Лудовикуса во Франции – куда ни плюнь – театр на театре. Молиер, сказывают, какой-то насмешничает.

Когда-то, во время оно, повелел государь всю скоморошину на Русской земле разогнать. Гудки, жалейки, сопелки, домры, бубны, хари и машкары мерзостные были преданы огню, а скоморохов поставили в батоги. Так то скоморохи. Потому за каждой ватагой человека не пошлешь проверять, что они там представляют. А они известно что представляют – как холоп боярскую жену огулял, как пьяный поп обедню служит. От попа до боярина, от боярина… и молвить страшно! И то бывало, редко, да бывало.