Владимир Аренев - Паломничество жонглера

При мысли о чародеях Иссканр скривился, словно раскусил яблоко и обнаружил там половинку червяка. О да, в мире есть много неприятных профессий. Искусство бабки-повитухи или палача, хоть и нужны, а… зависти, в общем, не вызывают. И чародеи от того же трупожога, например, по важности особо не отличаются, равно как и их вечные соперники — ученые. (Хотя тут тоже запутаться легко: и ученые иногда магию используют, и чародеи занимаются исследованиями, а не одними только магическими фокусами пробавляются.) Короче, обычная вроде профессия — чародеи. А вспомнишь — неуютно становится. Каждый, конечно, могущество по-своему взращивает: одни талантливы во владении секирой, другие способны горы двигать за счет положения в обществе. Но никто, никто и никогда, за исключением чародеев, профессионально не связывает свою жизнь с Пеленой (вольноземельцы не в счет, как и трюньильцы с крайнего юга). Одно дело, когда тебе приходится жить рядом с местами, где Сеть соприкасается с Ллаургином, другое — нарочно ехать за тридевять земель, чтобы у самой Пелены высиживать положенное время, крутизну собственную проверяя. Нормальные люди так не поступают. И словечки все эти чародейские: «ступениаты», «соскользнувший», «связыватель», — веет от них каким-то потусторонним морозцем.

Иссканр зябко повел плечами, сообразив, что действительно похолодало. Сам себя, дурак, накрутил: то про Сеть думал, то про чародеев — а природа у них, по сути, одна ведь, иначе не тянуло бы ступениатов этих к Пелене.

…Нашел о чем на ночь глядя размышлять!

Хотя, конечно, место и время располагали. Змеиный будто вымер, ни одной живой души, лишь тусклые гроздья фонарей на массивных каменных стеблях: их мастерят высокими, чтобы всякая шантрапа не могла добраться, и фонарщики таскаются по всему Сна-Тонру с этими своими дурацкими лестницами (в последнее время приладились, говорят, на верблюдах ездить и прямо с горбов дотягиваться и тушить-зажигать), — а всё равно умельцы находят способ добраться до светильников. Наверное, с тех же верблюдов — и плевать им на городскую стражу.

Вдруг предчувствие опасности кольнуло, разом усилилось, превратилось едва ли не в уверенность скорой… — смерти? Как будто на грудь легла чья-то невидимая ледяная рука: дальше не ходи, ни шагу!

Это она зря, рука! Больше всего на свете Иссканр не переносил запретов, особенно когда они касались лично его. Руки-ноги на месте, голова на плечах, меч в ножнах. Почему бы не сделать пару лишних шагов по Змеиному? Или из-за какого-то дурацкого предчувствия, самим же собой надуманного мыслями о Сети и чародеях, поворачивать с полпути обратно? Да после такого в зеркале или же в луже на свое отражение без отвращенья и не посмотришь!

Криво усмехнувшись, Иссканр пошел дальше. (В это время головорезы у рынка Срезанного Кошелька приняли окончательное и бесповоротное — для одинокого путника — решение. И набросились на проходившего.)

С каждым следующим шагом вокруг Иссканра что-то неуловимо менялось. Воздух будто иссох и наполнился свинцовой тяжестью, звуки, наоборот, разносились легко, и на мосту вдруг образовалась пустота, гулкая, беременная эхом предсмертных криков и посмертной тишины. Мир стал как нарисованный, и стены домов на Северной Набережной показались плоскими, ненастоящими.

Снизу, из-под моста, неожиданно громко плеснула река. И Змеиный, отзываясь на этот плеск, сдавленно и протяжно зашипел, весь, от края до края… лишь с секундным запозданием Иссканр понял, что шипит не мост, а фонари, горевшие на нем. Шипят и гаснут.

Он побежал — прежде, чем паника проникла в сердце, побежал осознанно, чтобы как раз удрать от страха. Фонари гасли, один за другим, но Набережная была уже близко; он почти не чувствовал ледяной ладони на груди, хотя ладонь эта никуда не делась — он просто забыл о ней; бежал — размеренно, как бы неторопливо.

(Одинокий путник, направлявшийся к ночной калитке в Неарелмских воротах Сна-Тонра, вздрогнул, пошатнулся. Головорезы, сбитые этим с толку, замешкались всего на миг — и удар, направленный путнику в затылок, пришелся по плечу. Увесистый мешочек с песком, которым прыщавый собирался уложить жертву, вдруг взорвался — песчинки брызнули во все стороны! Больно было почти так же, как если бы в глаза сыпанули стеклом — и прыщавый, с воплем извиваясь на мостовой, почему-то вдруг вспомнил о том, что стекло и делают из песка.

Остальным досталось не меньше. Того, что с тюленьими усами, путник пнул сапогом промеж ног, правой же рукой отмахнулся от толстяка по кличке Яйцырь — тот полетел по воздуху… недалеко, до ближайших прилавков, где и рухнул выхваченной на берег рыбой, глотая ртом воздух и проклиная Ворона, который, падлюга, говорил, что камешек обязательно покраснеет, если рядом окажется ступениат. Мол, браслеты, которые ступениаты на себе таскают, как-то там воздействуют на такие вот камни-молочники, а чародея и так издалека видно; словом, вонял, зараза, что никакого риска. Сам же предыдущий талисман угробил, который точно засекал всякого чародея или ступениата, и цвет смотреть не нужно, он сразу звенел, тихо-тихо, но слышно хорошо было… угробил, а теперь и нас, тварь, угробил.

Яйцыря не утешило даже хрипение Ворона, явно предсмертное. Толстяк лежал на прилавке, пузом кверху, и не способен был шевельнуть ни рукой, ни ногой. Не иначе, как чародей применил «мертвячку», слыхали мы про такое заклятье.

…Но он же не может быть чародеем! Этих всегда по посоху ихнему узнаешь, они без него никуда; только когда ступениатами становятся, оставляют на время, а вместо посоха браслет свой дурацкий цепляют. Так какого!..

Ворон наконец заткнулся, покойничек, зато Пупырчик продолжал визжать, да и Тюляга тоже стонал. Ох, всем досталось, мало не покажется. И это, чтоб меня Цапля Разящая заклевала, еще только самое начало! Известно ведь: поднявший руку на чародея очень скоро возжелает эту самую руку отгрызть — как говорится, собственноручно. Да только не все отделываются такой малостью…)

Набережная словно вымерла. Весь город — затаился, не копошились под стенами коты, не блестели глазами из подворотен ночные добытчики: «мотыльки сумерек», которые «свободные охотницы», а не в домах «матушек» и «тётушек» работают, тоже не прохаживались; даже крысы, истинные хозяева человечьих домов, куда-то позадевались.

Иссканр с удивлением оглядел правую руку, которая сама собой легла на навершие меча.

За спиной с невыносимо тихим шипением погас на мосту последний фонарь. На Набережной они уже не горели вовсе (это Иссканр заметил только сейчас и, кажется, совсем не испугался); улица была погружена по самые крыши в густую, тягучую тьму. И звезд, как назло, почти не было видно, и луна спряталась за облаками…