Андрей Лазарчук - Кесаревна Отрада между славой и смертью. Книга II

Золотое пятнышко морщилось в такт его речи, и Отрада понимала, что он лжёт. Лжёт от первого слова до последнего. Он знает, что она не помнит ничего, и поэтому лжёт. Не следовало только подавать виду, что ложь его – видна…

– Я так понимаю, – сказала Отрада, скользя взглядом по пейзажу, по холмам, похожим на арбузы: тёмно-зёленые покатые вершины и склоны и ярко-красные промоины, – что во имя мира на границах…

– Это было бы слишком просто, – сказал Отец и впервые посмотрел на неё в упор. – Он получит своё: ибо мир на границах – это святое. Но я не очень люблю, когда от меня требуют чего-то. Меня можно просить… Он получит то, что хочет, – и даже чуть больше.

– Он получит меня? И… Алексея?

– Пусть это тебя не заботит. Ты всё равно останешься со мной.

Аски опять вздохнула бесшумно.

Мелиора. Монастырь Клариана Ангела – и далее…

От монастыря уцелела лишь башня, всё остальное, включая древние стены, обращено было в груды щебня. На сутки – если можно было говорить о сутках сейчас, когда день от ночи почти не отличался – Алексей задержался, помогая братьям разбирать завалы. Потом, когда стало ясно, что живых под камнями уже не осталось, он махнул всем на прощание и ушёл.

С ним был меч, завёрнутый в старый плащ, мешок с книгами и небольшим зеркалом – и бурдюк серной воды из источника.

Монастырь, подумал он. Происходит от слов "мон" и "астер", то есть "счёт звёзд". Именно этим мы тут и занимались…

Он знал, что несправедлив, но у него не было ни сил, ни желания быть справедливым.

В первой же деревне – пострадавшей мало, отметил он, развалились лишь глиняные хозяйственные постройки – он нашёл кузню, разбросал с мелового круга мох, лёгким ударом молотка отколол несколько кусков мелового камня, сунул в карман. Мел – это условность, он уже всё знал и всё понимал, по-настоящему ему не нужно было ничего вещественного, – и всё же с мелом было… он поискал слово – надёжнее. Да. Именно надёжнее.

…Отроков, желающих стать отважниками, ждёт испытание: им нужно пройти по длинному бревну, над которым раскачиваются двадцать четыре мешка с песком. Это потом, после лет тренировок, они танцуют на этом бревне с завязанными глазами… а первый раз – всегда проба на природную способность правильно и быстро реагировать на опасность. И вот сейчас Алексей видел впереди что-то вроде такого бревна, но перекинутого через бездну… и, что самое главное – он никогда не ходил по этому бревну. Тогда, при отборе, самое страшное, что ему грозило, – это расставание с мечтой. Навсегда. Сейчас – расставание с любимой. С любимой, повторил он. С любимой.

И гибель мира в придачу.

Как тогда, так и сейчас – попытка пройти по бревну могла быть только одна.

Алексей взял в одну руку Аникит, в другую – меловой камешек. Зажал между пальцами – крепко, чтобы не выпустить. Внутренне присел. Осторожно огляделся по сторонам…

Он был в Салтыковке, на кладбище – как раз перед могилой тётушки Еванфии.

Мелиора. Юг

Дождь шёл солоноватый. Аэлла откинула с лица безнадёжно слипшиеся волосы и пошла, загребая грязь, навстречу воинам, ведущим в поводу двуконные носилки. Сначала ей показалось, что воинов было трое, потом откуда-то из-за дождя появился и четвёртый.

Аэлла знала, что это те, кто должен быть, кого она ждёт здесь, – но всё равно задала условленные вопросы и получила условленные ответы.

– Идёмте со мной, – кивнула она.

– Ведьмаческое место, – проворчал старший из воинов, кряжистый, седобородый.

– Так и должно, – сказал Аэлла. Возможно, за шумом дождя её не услышали.

– А чего это, госпожа, земля-то так тряслась? – спросил тот же седобородый, когда Аэлла отвалила двери, и они вчетвером вносили ношу в затхлое подземелье. – И зарева такие ночами…

– Погибель пришла, – сказала Аэлла. – На землю пришла погибель. Для чего мы его спасли? – она уставилась на зелёный свёрток, лежащий на носилках. – Для мук?

– Все мы мучаемся, – сказал седобородый. – В муках на свет приходим, мук рыскаем, в муках дохнем…

– Отдохните пока чуток, – сказала Аэлла. – У меня ещё не всё готово. А потом… потом нам понадобится всё наше мужество…

Мелиора. Восток

Чародей Мум который день так и не приходил в разум, и его везли, спелёнатого, привязанного к толстым жердям, чтобы опять чего-нибудь не натворил. Кажется, он полностью опрокинулся в свой бред.

Стратиарх Издол, бывший при чародее кем-то вроде советчика по чисто воинским делам, принял теперь командование над остатками отряда. Он и не позволил воинам прикончить безумного чародея. Хотя соблазн большой был – после того, как по манию чародейскому разверзлись земля и небо, и огонь смешался с пеплом. Рассудил так: мало ли что ещё.

Издол собрал по лесам тех, кто отобран был для засады; из полновесной полутысячи нашлось менее двух сотен, ещё двенадцать найдены были мёртвыми среди мёртвых же славов; куда делись прочие, не знал никто. Но делать нечего было, и он повёл их, оставшихся, сквозь душный мрак – туда, куда указывал огонёк колдовского маячка. Игрушку эту собственноручно соорудил Мум, и оказалась она очень даже полезной: огонёк фитиля на вершине маленькой башни всегда наклонялся и вытягивался в сторону настоящего маяка – того, что стоял при входе в гавань Порфира. Почему именно эта башня? – как-то спросил Издол чародея (вернее – Епистима Калиса; когда тот обращался в Мума, разговаривать становилось немыслимо трудно). В детстве я просыпался и каждое утро видел её, ответил Епистим, и думал: да ну это всё в задницу… уплыть бы куда-нибудь – чтобы раз и навсегда…

В какой-то мере это сбылось, тяжело думал Издол, ведя в поводу навьюченного коня и слушая рваный бред чародея. Он не позволил заткнуть безумцу рот, ибо знал, что одними только словами не сотворить ничего – а руки связаны… Уплыл наконец Мум, и уплыл так далеко, что и не достать.

Теперь, зная направление на Порфир, Издол забирал от него на два пальца вправо, то есть на север – и шёл напрямик, не ища дорог. Не стало ни дней, ни ночей, вот вроде бы день – а с трудом можно было разглядеть землю под ногами, да и то лишь в багровом подсвете. С неба лил солёный дождь. Пахло горелым железом и серой.

На то, что под сапогами перестало хлюпать, а начало хрустеть, он обратил внимание сразу – но не сразу поверил. Дождь-то хлестал по-прежнему… После всего, что было, чувства могли обмануть.

Поэтому он прошёл по хрусткой земле шага три. Или четыре.

Сначала стало светло. Свет шёл снизу, ослепительно-белый, накалённый, пробиваясь сквозь трещины в земле. Пыль, взлетевшая под ногами, была похожа на медленное пламя. Конь в поводу заржал в ужасе и попятился.

Наверное, он уже видел что-то из того, что было недоступно взгляду человека.