Андрей Лазарчук - Кесаревна Отрада между славой и смертью. Книга II

– Я бы всё равно не ушла.

– Да уж… грозная ты сотница… – он вдруг заулыбался. Глянул искоса на Живану и чуть подмигнул.

Белая башня нависала над головой, но ходу до неё вьющейся дорогой-змеёй было ещё полдня. Остановились на ночёвку пораньше, в удобном тёплом, за ветром, месте – чтобы завтра до солнца начать последний переход.

Ночью многие проснулись в тоске и тревоге. Лошади бились в путах и ржали. Пожалуй, только Азар и Живана не слышали ничего – крепко спали, не выпуская друг друга из объятий.

Где-то

Отрада не сразу поняла, что это – свет и что именно на него она идёт. Слишком хорошо и чётко было золотое зрение, чтобы требовался ещё и простой свет, неверный и размытый. Но свет появился, и Отраду притянуло к нему.

Не меньше часа она карабкалась по сухому коленчатому руслу иссякшей подземной реки, давно потеряв направление. Аски иногда будто бы приходила в себя и что-то шептала, но понять её было невозможно. Шуршание позади давно прекратилось, но Отрада всё равно стремилась уйти как можно дальше, дальше… ну, ещё пять шагов… ну, ещё шаг…

И даже когда казалось, что всё, что уже не шевельнуться и не сдвинуться – в глазах возникало видение когтистых щупальцев, и снова удавалось отползти самой и оттащить проклятую Аски… она ненавидела эту тварь.

Эту проклятую продажную тварь!

Да нет, почему продажную? Аски всех предавала только даром. За что в итоге и поплатилась.

Но именно она оба раза – приносила оружие… первый раз – ещё будучи человеком…

Свет был ярок, казалось, что щель выходит прямо на солнце. И не сразу Отрада поняла две вещи: наверху сейчас ночь – и: свет идёт снизу.

Там что-то было, внизу.

Земля вдруг оказалась дырчатой, как сыр.

Да. Там была промоина в полу, вода когда-то нашла себе ещё одну дорогу, широкая промоина… свет слепил, но вскоре глаза перестали слезиться, и вернулось полное зрение. Отрада бездумно протянула руку – тем же машинальным жестом, каким откидывают со лба волосы, чтобы не мешали смотреть, – и коснулась, как бы отвела в сторону каменный выступ, закрывавший обзор, – и камень отделился от скалы и рухнул вниз, рассыпаясь, словно песчаный ком, а может быть, он и был песчаным комом…

Она даже не слышала того странного звука, с каким он катился по склону. Перед нею открылся дворцовый зал. Ярко освещённый дворцовый зал.

А потом пласт песчаника, на котором они с Аски лежали, наклонился и, тоже рассыпаясь прахом, поехал вниз…

Мелиора. Столия

В какой момент Авенезер понял, что воля его столкнулась с чужою враждебною волею? Нет, не тогда, на опустевшей площади – когда увидел длинные кривые канавки, полные будто бы тлеющих под пеплом угольев, и догадался взмыть телом над городом. Знак Агапита Повелителя багровел, как свежее клеймо. Но, глядя на этот знак, которому не место здесь было, он уже знал, что всё идёт не так, как он хотел, и что кто-то распорядился им самим точно так же, как он сам когда-то распорядился этим неумным чванливым Астерием…

В каком-то смысле – он знал, что так и будет, с самого начала.

Во всяком случае, с момента распечатывания гробов Мардонотавра.

Смешное могущество Астерия… Со своим мутноватым камнем в руках он был похож на злого зайца, размахивающего горящим факелом, который вот теперь-то сумеет разогнать всех плакачей, волков и махогонов… а что лес сгорит – так не беда. Этот сгорит – вырастет новый. И Мардонотавра он поднимал себе в услужение, не зная того, что безумный зверь послушен недолго.

Что ж. Поднять – оказалось просто. Авенезер видел это издалека, глазами других. Среди блюстительниц гробов нашлась тогда одна, добровольно выдавшая ключи. Астерий и не заметил ничего необычного, а он, Авенезер, почувствовал тревогу, но не понял истока тревоги. Сейчас, вспоминая, он догадался, что тревогу внушала именно блюстительница – и именно своей необъяснимой готовностью к отдаче всего. Потому что – кто-то стоял за нею, прячась в глубоком мраке…

Тогда он – почувствовал, не поняв.

Теперь – понимал, ничего не чувствуя.

Он мог всё. Он знал всё, он провидел будущее, он мог повелевать живым, умершим и тем, что никогда не жило. Но только – не выходя за плоскость мира. Даже с чудом полёта не добраться до неба.

Или же чужая воля ему мерещится, а дело лишь в том, что сейчас ему просто страшно? Страх нового преображения сходен со страхом смерти, но острее – равно как и жизнь острее смерти. Острее, но площе. Смерть же тупа, медленна, глубока. Поэтому мёртвые недружелюбны.

Босой, оборванный, он шёл по улицам Столии, ставшим сценой вертепа.

Две молодые женщины подошли к нему, не узнавая. Одна вымазана была жирной чёрной краской, вторая – грубо разрисована под зверя. Короткие, с отрезанным подолом, мокрые платья не скрывали ничего. Ветер нёс дождь и снег вперемешку, но женщины даже не ёжились.

Вымазанная чёрным спросила его на непонятном языке, и на этом же языке он ей ответил – не зная, что. Обе захохотали грубыми хриплыми голосами. Потом вторая, раскрашенная полосами и пятнами, тронула его пальцем и с удивлением на палец посмотрела. Показала палец подруге. Та тоже ткнула Авенезера в плечо. Да, он был чёрный. Почти такой же чёрный, как и она, измазанная жирной сажей, но его краска не стиралась и не пачкалась. Они хотели знать, чем это он так хорошо покрасился.

Он что-то рассказал.

Они ушли, покачивая головами и пересмеиваясь.

В переулке четверо солдат били кого-то невидимого. Невидимка был сильный, но большой и неповоротливый. Иногда он отталкивал обидчика, и тот отлетал к стене.

Женщина со свечой в руке прошла мимо них. Издали казалось, что это та самая блюстительница гробов – фигура, походка, волосы – но нет: лицо древней ведьмы, ведимы… морщинистое, как кора. И – ни малейшей тревоги от неё, ни малейшего следа соприкосновения с тайной запечатления…

А ведь не прошло и года, подумал Авенезер.

Та блюстительница гробов исчезла сразу после восстания Мардонотавра, и след её затерялся где-то в мире живых.

Возможно, она жива и по сей день…

Он мысленно поискал незримого Зверя. Тот стоял на вершине башни Ираклемона и сквозь мрак смотрел на Авенезера. Тёмный, медленный и глубокий, как смерть, ум Мардонотавра пытался проникнуть в тайну белых подземелий.

И ему, как и всем прочим, не объяснить, что единственная и главная тайна в том, что никаких подземелий просто нет. Просто – нет.

Пересекая широкую неявную черту, проведённую там, все – живые и мёртвые – погружаются в тёплое пузырящееся болото собственных грёз.

Как уже погрузились в него жители Столии.

Как сейчас предстоит погрузиться ему самому…

Механическому Диву оставалось работать считанные дни.