Николай Романецкий - Узревший Слово

Вызвал Берендея, велел прислать Петра. Петр тут же возник на пороге кабинета.

— Экипаж заложен, чародей!

— Спасибо, Петруша. Я передумал. Попрошу съездить вас. Вот адрес. — Свет переписал адрес и вручил бумажку кучеру.

— Слушаюсь, чародей! Что я должен передать? Пакет?

— Нет, сообщение будет на словах. Попросите этого человека прийти сегодня сюда, ко мне. — Он поразмыслил, как дать понять Репне о цели их встречи. И, придумав, добавил: — Я приглашаю его на тот же час, что и в прошлый раз. Но если он пожелает прийти пораньше, я ему неудовольствия высказывать не стану. Даже если он явится к обеду… Так и передайте!

— Должен ли я ждать, буде нужного вам человека дома не окажется?

Свет снова немного подумал. Пожалуй, в этом случае Репня может возомнить, что чародей Сморода слишком в нем нуждается. Конечно, хотелось бы определиться с Верой пораньше, но с другой стороны, еще день-два практически ничего не решают. Ему вдруг пришло в голову, что он и вовсе затеял полнейшую мерзость, но признаться себе в этом значило осознать: то, что произойдет между Репней и Верой, волнует его не только с точки зрения государственных интересов. Ни подобного нетерпения, ни подобного осознания у члена палаты чародеев Государственной думы Великого княжества Словенского быть не могло даже в кошмарном сне. И потому Свет быстренько принял половинчатое решение.

— Если нужный мне человек окажется дома, передадите ему мое сообщение на словах. Если же его дома не будет, вернетесь и доложите. Ждать не надо. Потом можете быть свободны.

Петр, мгновенно сообразивший, что есть возможность провести с семьей всю вторую половину дня, обрадованно кивнул и выкатился из кабинета.

А Свет сел за стол, достал перо с бумагой и принялся сочинять концовку «Нового приишествия».

Разумеется, земной путь Кристы должны были завершить насильники и только насильники. В этом Свет был теперь абсолютно уверен. Такая смерть в чем-то перекликалась со смертью Иисуса на кресте. Распятие в дорожной пыли — это было символично и неглупо. И где-то даже касалось судьбы любой колдуньи реального мира. В подобной реминисценции имелся определенный смысл. Если ему на старости лет удастся когда-нибудь опубликовать свои произведения, над судьбой Кристы будут рыдать и колдуньи, и обычные женщины. Первые, потому что для них изнасилование — прежде всего, конец Таланта, а вторые, потому что для них подобная смерть — изнанка наслаждения, постоянное напоминание о той грани, которая существует во всех жизненных коллизиях, о которой никогда не вредно вспоминать, которую в любых обстоятельствах не стоит переступать. И выписать эту смерть нужно именно в той мизансцене, что он видел в душе Веры. На нее-то, судя по всему, эта мизансцена наведена со стороны, нечто сходное с ложной памятью, но для Кристы мы сделаем чью-то выдумку реальной судьбой. И пусть потом Криста вознесется к Цебаоту, чтобы жестокий иудейский боженька, соединившись с ее духом, еще раз вспомнил, кого он создал в стародавние времена, намереваясь осчастливить жизнью в своем Эдемчике.

Нет, сцена определенно нравилась Свету, и он, окунув перо в чернильницу, подобно этому перу, нырнул в реальность вымышленного мира. Слова пристраивались в кильватер друг другу, предложение сменялось предложением, абзац следовал за абзацем — давно уже он не работал с таким наслаждением. Это вам не блудопись для ежедневной разрядки! Нет, если бы в мире не было колдовства и политики, наверняка стоило бы сделаться сочинителем. Чем-то эти профессии похожи друг на друга. Наверное, ощущением власти над жизнью — пусть у сочинителя эта жизнь и нереальна. Зато его просчеты не уничтожают людей, как неизбежные ошибки политиков. И не губят вас самого, как проколы колдунов. Политиков современники чаще всего проклинают, колдунам поголовно завидуют, а в сочинителях видят своих закадычных друзей. Потому что без политиков не способна обойтись история. Без колдунов невозможна повседневная жизнь. А без сочинителей не может душа. Ко всему прочему, ни колдуна, ни политика — даже если они надоедят вам хуже горькой редьки — не захлопнуть и на полку не поставить.

Свет и не заметил, как пролетели полтора часа. Но тут стук в дверь призвал его назад, в реальный мир.

Свет с сожалением оторвался от бумаги. Оказалось, вернулся Петр. Репни дома не оказалось, и Свет неожиданно для себя порадовался этому известию.

Петр подивился справному настроению хозяина и отправился распрягать лошадей.

Едва он исчез, Свет почувствовал инициацию волшебного зеркала.

Буривой Смирный в кабинет вошел стремительно и целеустремленно. Словно к начальству на разнос.

— Здравы будьте, чародей!

— Будьте и вы здравы, брате! — отозвался Свет. — Я не до конца понял по волшебному зеркалу ваш эзопов язык. Вы хотели сообщить, что случилось нечто важное?

— Да, — сказал Смирный. — Именно случилось. И именно важное. Мне кажется, меня прощупывал чародей Лапоть.

— Вот как? — пробормотал Свет. Это было действительно важное. — Расскажите-ка, почему вы решили, что он вас прощупывал?

Смирный вдруг заволновался — аж желваки на скулах заходили. Стиснул персты:

— Чародей вызвал меня сегодня к себе и попросил доложить, что сделано за последние сутки. Я, вестимо, проводил кое-какие сыскные действия в отношении научных противников Барсука, но, вестимо, многого сделать не успел. Во-первых, потому что не верю в эту версию, а во-вторых, началась Паломная седмица, и в такой обстановке работать с людьми очень сложно. Все либо молятся у Святилища да купаются в Ильмене, либо ходят друг к другу в гости. Чародей начал меня ругать за нерадивость. Ни разу еще меня так не ругали. — У Смирного дрогнула верхняя губа. — Однако я сдержался. Молча выслушал, попытался оправдаться Паломной седмицей, а потом вдруг почувствовал себя не в своей тарелке. Ощущение было уж больно странным… Будто кто-то обдувает вам затылок теплым воздухом. Легонькой такой струйкой, и вроде бы волос у вас нет. Тепло скользит прямо по коже.

Свет понял, что сыскник перепуган. Вроде бы желваки на скулах говорили о злости, а дрожание губы об обиде, но было сегодня в поведении сыскника, в его манере держать голову, в самом звуке его, казалось бы, уверенного голоса нечто такое, что Свет чувствовал: Смирный боится, и отнюдь не служебного взыскания.

Но показать сыскнику, что он, Свет, заметил этот страх, значило напугать его еще больше. Конечно, сыскник умом понимал, что чародей Сморода еще более квалифицированный волшебник, чем Буня Лапоть, но одно дело — понимать какой-либо факт умом, и совсем другое — ощутить его шкурой. Примерно так же все понимают, что солнце способно обжечь, но, вырвавшись на пляж, умудряются мгновенно загореть до такой степени, что помочь им потом может только сметана.