Виктор Поповичев - Транс

– Боязно мне, – скисла вдруг Милка. – Я мнительная.

Как мог, успокоил ее, прижал к груди, по голове погладил, поцеловал в шею около уха.

– Даже белья запасного с собой нет, – вздохнула она.

– Завтра опустим письмо в наш тайник и оставим денег – Василий, думаю, купит что-нибудь.

Остаток пути мы проделали молча.

Худой мужчина занимался прополкой. Увидев нас, отбросил тяпку, выпрямился. Потер поясницу кулаком. Подошел к нам, поочередно осмотрел с головы до ног и попросил говорить тише.

– Спит бабка… Лечиться пришли? – спросил он.

– Вроде того, – ответил я, неопределенно разведя руками.

– А у меня, как говорится, последняя надежда.

Даже запах, исходивший от него, напоминал о присутствии где-то рядом покойника. Милена отвернулась, прикрыв нос ладошкой.

– Проходите, – замогильным голосом предложил мужчина, показывая рукой на сколоченный из досок стол в глубине двора. Около стола стояло несколько чурбаков. – Посидите немного, а я пока грядки добью. Старуха-то совсем плохая, еле ноги волочит.

– Давай-ка я потяпаю, – предложила Милка. И, не дожидаясь разрешения, сунула мне в руки рюкзак, метнулась к грядке.

Мы сели на чурбаки, облокотились на стол.

– Меня сюда на машине привезли – ходить не мог. Не понимал: где я, что я?.. Врачи: «Кислородное голодание» – и что-то по-латыни… Сейчас ходить могу, соображаю… Жоркой меня кличут. Из Листенца я.

Я назвал свою фамилию и пояснил:

– Меня все по фамилии зовут. А подругу – Миленой, Милкой, кому как нравится… Дорого берет за лечение?

– А Бог ее знает. Лечит пока, не прогоняет. Боюсь я ее, хотя бояться в моем положении… Просыпаюсь ночью, а она возле печи посудой брякает… И в окошко, как на крыльях, вылетела. Думал, сон, кошмар. К кровати кое-как доволокся – пусто. И каждую ночь так.

– На шабаш летает, – пошутил я.

– Не-е, – на полном серьезе возразил Жорка. – В лес таскается. Полный сарай всякого травья. А я потом сортирую… И жрать мне готовит по ночам.

Он устал говорить. Схватился тощей рукой за ворот рубашки, задышал тяжело, со всхлипом. «Повторяющиеся галлюцинации», – подумал я о «летающей» за травой бабке. Мне доводилось пить галлюциногенные настои, но видения всякий раз были разные… «Как противно пахнет от Жорки!..»

– Пардон. – Он прикрыл рот ладонью. – Какой-то гадостью меня поит. Каждый вечер нутро как огнем жжет. Прямо хоть в петлю, к едрени матери. Ты здесь ночуешь?

– Если не прогонит.

– Рада будет. Поговоришь с ней – умная. Правда, из меня собеседник-то!.. Два слова скажу – и мотор колотится… дышать тяжело. Но хитрая, такое сотворить может… Ладно, а то напугаю тебя раньше времени. – Жорка показал рукой на цинковое ведро под окошком, в холодке: – Дай мне воды.

Принес ему полную алюминиевую кружку. Он отпил глоток, а остатки вылил себе на голову и повалился щекой на столешницу.

К моему удивлению, Милка ловко работала тяпкой. Иногда нагибалась и выдергивала сорняки руками.

Волосы у Жорки редкие, с посеченными концами, кожа лица сухая. Несколько минут он сипел хрящеватым носом… Затем поднял руку и провел по еще влажным волосам ладонью. Поднял голову и непонимающе посмотрел на меня, на девушку. Взгляд его сделался осмысленным.

– Это опять вы… Парит сегодня… Мне позарез солнце нужно, чтоб ночью не мучиться.

– Летает, говоришь, старуха?

– Может, и летает. Всякая чертовщина в голову ломится. Откуда трава в сарае появляется? Опять же и жратва… Смотри. – Он протянул мне ладонь, нормальную, крепкую, правда подушечки пальцев бледные. – Потрогай… А теперь смотри…

Милка распрямилась, по-бабьи поправила тыльной стороной ладони волосы на лбу и улыбнулась. Подошла к нам. Глаза веселые.

Жорка сунул руку под стол, чем-то щелкнул и вновь протянул мне… Только это уже трудно назвать кистью – пальцы словно без костей, причем вывернуты. Жорка тряхнул ими, и они, как щупальца у кальмара, затрепетали. У Милки челюсть отвисла.

– Йога, – пояснил Жорка, и его пальцы стали гнуться в нужном направлении. – Раньше много чего умел.

– А зачем? – спросила Милка. – Ясное дело, интересно смотреть, даже жутковато, но к чему?

– Для здоровья… – Жорка осекся. – Переборщил я малость. Где-то упустил, недоглядел… Хотите, суну голову в ведро с водой и продержусь без воздуха десять минут?

– Я тебе суну, – послышался старческий голос. Перед нами возникла Архелая-Анна. Она стояла опершись на суковатую палку. На голове зеленая косынка. Платье сатиновое, такого же цвета выгоревшей зелени, шерстяная кофта нараспашку.

– Показал уже… На краю могилы стоишь. Или оклемался?.. – Старуха оборотилась к нам: – Привезли его, горемыку, в обоссанных штанах, грязного. Двух слов сложить не мог… Выцарапала его, сокола, а он… Издалека будете? – спросила она, утирая уголком косынки слезящиеся глаза.

– Из Ленинграда. – Я незаметно тронул Милку за колено. – Старатель я… Извините, что без приглашения.

Я доверился в этот момент собственной интуиции. Какая там мафия, наркоманы, когда перед мной стоит белая ворожея, – сейчас я был уверен в добром начале старухиных дел. Жорка – йог-недоучка, а вон как она с ним цацкается, выхаживает!

– «Посох» – так? Очень даже интересно. – Старуха пожевала губами уголок косынки, поправила складки кофты спереди, – А чего извиняешься?.. Мне в радость ваш визит. И она?

– У меня ларингит… хронический, – ответила Милка, суетливо прикрывая ладонью вырез маечки. – Лечиться хотела бы.

– А извинился я потому, что «Посох» получил от вас письмо, – напомнил я.

– Так-так, – сказала старуха, разглядывая Милку. – Горло поправить можно… А ведь я была в Петербурге. Пташкой порхала… Белые ночи, Казанский собор – было ли все это?..

Была пташкой, подумал я, глядя на Архелаю-Анну: блеск в зеленых глазах – видимо, воспоминания ворохнули что-то приятное в душе.

– Зайдем в избу, жарко… А ты сиди, голубок. – Старуха погрозила Жорке пальцем. – Солнце-то какое сегодня!

Он хотел что-то возразить, но… закрыл глаза и устало опустил голову на столешницу.

Я выскочил из-за стола. И вовремя. Чуть не упала старуха. Успел подхватить.

– Больше века на свете живу, – проворчала она, выпрямляясь. – Как звать-то тебя?.. А меня шарлатанкой обзывают… Да…

– Растерялся маленько, – сказал я, выдержав пытливый взгляд ворожеи. – Страхов про вас наслушался. Выдумывают, наверное.

– Страхов?.. Ладно, что люди боятся, но ведь и я боюсь… Крепкие руки у тебя, сынок. От природы иль железо тягаешь?

– От деда. Кузнецом он был.

Мы медленно двигались к покосившемуся крыльцу и разговаривали о редких в нынешнее время профессиях. Но я автоматически анализировал каждое сказанное старухой слово. Чего ей-то бояться? По-моему, в ее возрасте исчезают эмоции, по крайней мере все должно притупиться и быть близким к нулю.