Дмитрий Володихин - Полдень сегодняшней ночи

– Бог видит, я не лгу.

– Что мне твой Бог!

– Ты же знаешь нас, Колокольчик. Не задирайся попусту. Ты знаешь, если кто-то из нас обещал, не обманет.

Расстояние до него – метров сто. Глотка уже разболелась, так-то вот орать. Мирные, т-твою распротак, переговоры.

– Воевода! Давно хотел тебя спросить. Ты ведь воин до мозга костей, ты несущий смерть. Ты – такой же, как мы. Почему ты не с нами, почему ты против нас? Иди к нам, ты поднимешься высоко…

Можно было и не отвечать. Мошенничает Февда. Но и задело его что-то, не стал бы просто так болтать в ста метрах от Лезвия.

– Мы разное, Колокольчик.

– Мы оба не отсюда, воевода. И мы оба тьма. Мы оба инструменты для разрушения, воевода. Скольких ты убил, тебе кошмары по ночам не снятся?

Боже, балаган какой.

– Колокольчик, мы разное. Мы все – то, кому мы служим.

– Коряво изъясняешься, воевода. Впрочем, как все вы, крестовики. Не уважаете филологию. Не кому, а чему.

– Может и коряво. Но только все равно – кому. Еще раз для самых непонятливых: мы – то, кому мы служим. Не свет и не тьма. Не разрушение и не созидание. Мы плоть войны, и больше ничего.

– Я вижу, ты уперся…

В этот миг на краю поляны три сосенки, выпростав корни из земли, одна за другой взмыли в небо деревянными ракетами… Только бы Павел не начал стрелять. Перебьет бесей, и придется до конца перемогаться с Пятидесятым. Стыдно ему станет: потерял лицо, сопливый мальчишка выбил его бойцов, а он – ничего. Тоже захочет выбить кого-нибудь, а от дружины и так остались крохи… Еще двоих терять – лишнее. Прямо скажем.

Но Мечников сидел тихо. Зажал нервы в кулак.

– Все, Колокольчик. – крикнул Бойков. – Обойдемся без лирики. Если чего не понял, к политмагам вашим обратись. Разъяснят наглядно. Теперь уходи.

Троекратный грохот и треск. Сосенки приземлились где-то в отдалении.

– Ладно, воевода. Уговорил. Мортян, эй вы там, ко мне! Живо.

Беси собрались вокруг старшего офицера. Тот сложил перед собой руки в каком-то странном, молитвенном жесте, расставил ноги пошире и выгнулся назад, вставая на голову. Закружился по земле юлой, как заправский рэпер.

– Innaha ta-tae issae da issae me! Da issae me!

Миг, и лес сделался чист. Команда Зеленого Колокольчика исчезла во главе с неугомонным магом. Бойков позвал своих людей.

– Та-ак. Все, кончено дело. Минус три. Теперь в Москву. Слава Богу, без драки обошлось.

– Что там было с соснами? – поинтересовался Мечников.

– Ничего. Просто мы с ним боролись. От начала и до конца. Он грозил, потом разговоры разговаривал, а все пытался согнуть меня. Из равновесия вывести и согнуть. Да куда там…

– Не понимаю.

– Напряжение было между Колокольчиком и мной. Большое напряжение. Так что наша реальность не выдержала и устроила фейерверк из свежей древесины. Ясно?

– Да. Быстро же они ушли.

– Уйти из Срединного мира, как они его зовут, легко. Зато прийти до крайности сложно. До Конкордата вход был не сложнее выхода.

– Господи, да это… они же… толпами!

– Вот именно, что Господи.

20 июня, утро-полдень, конец и начало

Семь утра. Бойков вернулся от священника. Павел не тревожил его, но в приоткрытую дверь видел, как воевода сидит час и другой с застывшим лицом. Потом он сам позвал младшего витязя.

– Мы живем в центре ночи. В миг ее полдня. Возможно, нам предстоит умереть еще множество раз, прежде чем займется рассвет.

– Ты говорил мне, что телесной смерти бояться не стоит. И говорил так часто, что я уже свыкся с этим.

– Правильно я тебе говорил. Но есть еще одна смерть. Настоящая. Мы называем ее «распыл души». Технически очень просто. Коротенькая молитва – и небытие. При очень неблагоприятном раскладе человека можно заставить ее произнести. Господь не отказывает в этой просьбе никому. Никогда. С начала времен.

– Душа обращается в ничто?

– Да.

– Но это невозможно.

– Если вселенная создана из ничего, почему одна единственная душа не может вновь стать ничем?

– Так уже бывало?

– Бывало. И вот одна важная подробность: перед… растворением ты можешь просить у Него очень многое. Конечно, не настолько многое, чтобы изменился миропорядок. Но по масштабам скромного человеческого разумения – невероятно много.

Бойков достал трубку и завозился с табаком. Не спеша раскурил, пыхнул, подышал табачными ароматами. Наконец, приступил к сути.

– Такая просьба – единственный способ убрать это из мира людей.

– Что он… оно собой представляет?

– Взбесившийся рубанок очень больших размеров. Инструмент. Биомеханическое создание со слабой сумеречной душой и в состоянии глубокого помешательства. На свете нет оружия, которым можно убить его. Да хотя бы ударить как следует. Сам главный оппонент с ним не справится…

– Но Творец-то…

– Да! Да. Только сам Творец. Только ему этот ходячий кошмар подвластен. Я молился. Я передавал отчаянную записку по инстанциям, и она дошла до самого верха… Ничего. Никакого результата. Тогда я понял, в чем дело. Наверное, Он хочет, чтобы кто-то пострадал за Него, чтобы кто-то отдал настоящую жизнь, исполняя Его волю…

Бойков взглянул в глаза младшему витязю. Ну, что спросишь? То, что надо, спросишь, или не чувствуешь? – такое читалось у него во взгляде.

– Почему именно ты?

Бойков удовлетворенно откинулся в кресле, трубочкой опять пыхнул. Его младшой не ошибся.

– А кто, Паша? – и опять смотрит оценивающе.

– Я.

– У тебя нет выбора. Ты не знаешь этой молитвы. А я не дам тебе ее слов.

– Все дело пострадает меньше, если уйду я.

– Закрой рот. Наше дело не зависит от потери одно двух или даже ста человек. И потом… я все обдумал и приготовил себя. А у тебя слова опережают осознание того, насколько жизнь драгоценна, до чего страшно ее потерять. Ты храбришься. И правильно. Совершенно правильно. Но такое дело нельзя решить за одно мгновение. Не успев как следует испугаться. За эти дни я прошел через… – тут он посмотрел на часы, -…в общем, через что надо, через то и прошел. Кончаем болтовню. Вопрос решен.

– Ты…

– Решен, я сказал. Соблюдай субординацию, Паша. У нас времени кот наплакал, так что закрой рот и раскрой уши. Пошире. Ты теперь воевода. Изволь принять дела. Час на все. Начали.

Воевода знал, что Завеса двигается к Москве со скоростью пешехода или чуть быстрее. Часа через три он окажется в пяти километрах от Москвы. Если, конечно, не обернется птицей и не покроет это расстояние за считанные минуты. Воевода не знал, но мог предполагать: его оппонента задерживает нечто серьезное. Нечто не дает ему суетиться. Действительно, причина задержки была серьезной и уважительной. Даже у слабой сумрачной души может быть сильное и твердое чувство собственного достоинства. Завеса чувствовал очень большой город. Очень сладкий город. Но воспитание не позволяло ему броситься на добычу по-дикарски, подобно голодному бродяге. Завеса бы не ощутил и пятой доли наслаждения от гибели новой Гоморры, явись он к ее стенам и башням с неподобающей суетливостью и в неподобающем облике. Только поэтому за туманным экраном неторопливо двигалось нечто, отдаленно напоминающее человека. Не птица, не олень, не колесница, а… что-то вроде человеческой фигуры. Правда, удвоенной в масштабах, непропорциональной, угловатой, с необычными верхними конечностями – то ли крылья, то ли клещи, то ли ожившие орудия мясницкого промысла… Ноги – вполне человеческие. Да и лицо. Н-да… лицо. Так любили срастаться воедино брови у жителей развратной страны Ханаан! Ныне и страны такой с лупой на карте не сыскать, а уж людей с такими бровями подавно не существует. Когда-то Завеса убил всех родственников существа с ханаанским лицом, да и сам бровастый едва спасся. Опасная была тварь, зато какое гордое, какое заносчивое имя – Ямму! С таким именем и в таком облике, пожалуй, не грех разрушать великие города…