Дарелл Швайцер - Маска чародея

Тика присела сзади и тронула меня за плечо. Я не стал оборачиваться. В течение нескольких минут никто из нас не произнес ни слова. С палубы доносились музыка и смех. Я смотрел на заходящее солнце и на бесконечную водную гладь.

— Все чародеи предпочитают одиночество, Секенр?

Я наклонился вперед, положив подбородок на гладко отполированные перила.

— Не знаю.

Она плавно проскользнула у меня за спиной и тоже уставилась на воду. Мы были совершенно одни. Я представил, что мы очутились в самом вначале времен и извергаемся из пасти Сюрат-Кемада: лишь Тика, я сам и бесконечное множество темной воды.

— Мама не может понять тебя, Секенр.

— Да? А разве по замыслу я не должен быть таинственным? Разве не в этом состоит вся идея?

Она взяла мою руку в свои ладони.

— Пожалуйста, не сердись на нас.

— Я не сержусь.

Она улыбнулась.

— Но это так.

Я повернулся к ней, не поднимая головы с поручня.

— Я совсем не такой, каким вы представляли чародея, ведь так?

— Иногда ты именно такой. Прошлой ночью ты говорил другим голосом, полностью утратив свой акцент. Ты сам-то понял это, Секенр? Я постоянно слышу говор Страны Тростников в каждом твоем слове. Ты называешь богов Кемад. Мы же в Дельте произносим это имя как Хемад. Но прошлой ночью ты говорил, как один из нас. А еще был случай на реке, когда мы впервые встретились с тобой, и ты совсем не мог говорить на нашем языке, пока не поспал — ведь ты ушел спать? — и не проснулся. Ты выучил все слова, но Секенр произносил их, как житель Страны Тростников. Прошлой ночью ты не был Секенром.

— Значит, иногда я бываю настоящим чародеем. Я могу показывать разные фокусы. Ведь именно этого вы от меня ожидаете?

Она обняла меня.

— Этого хочет мама. Да. Ей нужен такой чародей. Но я вижу еще и маленького мальчика, одинокого и испуганного.

Я вырвался из ее рук. Она либо была неискренней, либо решила опекать меня. Мне не хотелось ни того, ни другого.

Так что мы снова сидели в тишине. Но теперь стало совсем темно, и отражения звезд рябили в черной, как тушь, воде. Один раз громадная сова спикировала прямо на нас, словно хотела поймать барку, и ее круглая голова напоминала крошечную луну. Но в последний момент она круто свернула в сторону.

За нами снова раздались музыка и смех. Один раз я оглянулся и заметил гирлянду бумажных фонариков, протянутую между мачтами. Должно быть, один из богачей веселился. В такт музыке хлопали.

— Секенр?

— Что?

— А что ты любишь делать, когда не занимаешься тем, чем обычно заняты чародеи?

— Не знаю.

Она нагнулась ко мне и начала нежно поглаживать пальцем мою щеку. Я напрягся, но не отодвинулся.

— Подумай. Ну, должно же быть что-нибудь такое…

— Ну, мне нравится… раскрашивать.

Она не поняла.

— Ты хочешь сказать — зажигать цветные огни?

— Нет. — Я повернулся к ней и жестом изобразил, как развертываю лист бумаги и работаю кистью. — Я рисую. Я хотел сказать… раскрашиваю буквы. Занимаюсь каллиграфией, иллюстрирую книги. Прежде я работал над одной рукописью…

— И это все? Ты сидишь у себя в комнате в одиночестве и изображаешь значки на листе бумаги? И этому ты хочешь посвятить всю свою жизнь?

— Да, — мечтательно протянул я. — Очень хочу. Это было бы просто прекрасно.

Она вздохнула и вновь стала смотреть на воду.

— Но ведь жизнь этим не ограничивается. Ты знаешь об этом?

Она вела себя очень странно. Я не понимал, к чему ведут ее вопросы.

— А у тебя есть друзья, Секенр? Хоть кто-нибудь?

Я тщательно обдумывал ее вопрос прежде чем ответить:

— Нет.

Она замолчала, словно мои слова поразили ее до глубины души, и снова взяла меня за руку.

— Значит, чародей не может иметь друзей?

— Да, мне так кажется.

Она прильнула ко мне и нежно поцеловала в щеку.

— А я в этом совсем не уверена.

Я не нашелся, что сказать, поэтому просто промолчал. Долгое время мы сидели молча. Я почувствовал, что потею. Пот выступил у меня под мышками. Позади, за ширмами, смех, танцы и аплодисменты сменились хором труб и тяжелым барабанным боем. Но меня совершенно не волновало, что там происходит.

В темноте во время нашего одинокого бодрствования все, что я знал об этом мире, вся моя жизнь, все стершееся и потускневшее в памяти, безжалостно пронеслось передо мной. Мне многое вспомнилось: детские игры, люди, которых я знал, когда-то сказанные слова, но ярче всего — отцовская бабочка, которую он сделал из дерева и проволоки и оживил с помощью волшебства, когда я был совсем маленьким; какой красивой и нежной она была и как я плакал, когда она умерла, и свет померк на ее крылышках.

Просунув руки между столбиками поручня, я плотно сжал ладони, а потом развел их — там сидела крошечная огненная бабочка с золотисто-белыми крыльями, окаймленными по краям ярко-красными полосками.

Тика смотрела на нее широко открытыми глазами — ее рот тоже раскрылся в беззвучном возгласе изумления.

— Это тебе, — сказал я.

Она протянула руку.

— Нет. Пусть она сама прилетит к тебе.

Бабочка робко поднялась в воздух, чуть отлетела во тьму, затем вернулась обратно и, облетев несколько раз вокруг головы Тики, сверкая, приземлилась ей на лоб.

— О! Она теплая.

— Не бойся, она не обожжет тебя.

Так мы и сидели, а бабочка то складывала, то открывала свои крылышки. Вскоре мы прижались друг к другу; Тика заснула, положив голову мне на колени, а я разглядывал бабочку, пересевшую на ее щеку. Так я и просидел всю ночь, а в сером свете утра бабочка потускнела и растаяла.

Наше дальнейшее путешествие показалось мне тщательно продуманным и подготовленным турне по Нижней и Внутренней Гегемонии, прерывавшимся на несколько дней или даже недель в крупных городах, расположенных между Тадистафоном и Дельтой: в Акхносфоне, Горадасе, Моракисфоне, Дэр-эс-Ирраде и других. Госпожа Хапсенекьют завела собственный двор, словно была царицей, и временами особо отличившимся фаворитам дозволялось повидаться со мной. Я предсказывал судьбу. Я толковал смысл описанных мне знамений, или даже гадал по предметам, которые мне давали: сломанный зуб, кусок дерева, причудливо инкрустированный кинжал. Насколько правдивыми были мои пророчества, а сколько в них было обмана и какое участие принимали в этом все остальные чародеи, живущие во мне, я сказать не мог.

Однажды ко мне привели дочь благородного господина, которой, как мне сказали, овладел демон в форме змея с человеческим лицом. Он проник в нее, когда она купалась в реке.

Столкнувшись с подобным случаем, Секенр растерялся. Но Бальредон знал, как с этим бороться — старый Бальредон, который однажды побывал в необычном городе из камня высоко в горах неподалеку от устья реки, где почитали Рагун-Кемада, Бога-Орла. Я обратился к неоспоримому опыту Бальредона, и все остальное превратилось для меня в сон. Именно Бальредон, не прикасавшийся к живой плоти шесть веков, возложил руки на девушку, вошел в нее и обнаружил злого духа, обвившегося у нее вокруг сердца. Я мог только смотреть и слушать, как они с демоном общались в течение многих часов, иногда значительно более тепло и сердечно, чем мне того бы хотелось. Я уже начал побаиваться, как бы эти двое не заключили союз и не появились в нашем мире вдвоем: Бальредон в моем теле, как в новом костюме, а демон — внутри Бальредона; но в конце концов они поссорились, и наконец я, обливаясь потом и еле живой от слабости, проснулся на полу у кровати девушки, а от демона осталось лишь дымящееся пятно на моей вытянутой руке.