Александр Прозоров - Череп епископа

— Куда торопимся, Семен Прокофьевич?! Не сбегут, чай, иноземцы твои!

— Неспешным шагом мы до вечера в Каушту добираться будем, Илья Анисимович, — Семен, морщась от ноющей боли, взметнулся в седло свежего жеребца и заставил себя расправить плечи. — Пока там, пока назад… Луга же замерзнет!

— Да Бог с ней, пусть замерзает, — запыхавшийся купец был согласен на все. — Не спеши, Семен Прокофьевич.

У широкого, но мелководного разлива, издалека выделяющегося девственно-чистым песчаным дном, они вброд пересекли реку. Сил первого морозца не хватило даже на то, чтобы заковать этот спокойный, неспешный ручей. Корка льда образовалась только у самого берега, да между выступающими высоко из воды камышами. Течение же по-прежнему играло мелкими водоворотами и несло на себе мелкие веточки и пожелтевшую листву.

В отличие от воды, тропа оставалась твердой и уводила всадников в пахнущий сухой хвоей и тягучей светлой смолой сосновый лес. Теперь товарищи двигались неспешной рысью. В отличие от Ильи Анисимовича, Зализа знал, что вытекающая из Лисинской вязи речушка означает примерно половину пути, а значит до темноты в поселок иноземцев они в любом случае успеют.

Сосновый лес сменился осиновым, под копытами зачавкало — даже со стоячим болотам морозу справиться не удалось. Впереди показались вытянувшиеся над давним пожарищем молодые березки. Оставшись без листвы, они тянули вверх черные ветви и казались не новой поросолъю, а жертвами давнего огненного разгула. Перемахнув темный землистый ручей, всадники поднялись на холм, под яркое, но холодное солнце. Еще пара верст: и заросли разошлись, открыв широкий простор Каушниного луга.

— В той стороне, ближе к Погам, — дождавшись купца, указал вдаль опричник, — я смердов поселил, которых ты из Германии вывез. А с этой стороны, у реки, иноземцам место отвел.

Зализа повернул коня влево и прищурился на небо:

— Ничего до темноты сделать не успеем. Придется здесь, в Кауште ночевать.

Перед сечей со свенами опричник успел составить некоторое впечатление о появившихся на берегах Невы чужаках. Командовал у них некто Константин Росин. Про родовитость его Семен сказать ничего не мог — про отца с матерью тот ни разу не упомянул. Может, считал, что про его предков и так все должны знать, а может, как и Зализа, из черносотенцев в бояре выбился. Росин был молчалив, больше слушал, чем говорил, но если высказывался — то чаще всего произносил слова приказа. Такого подчиненного иметь в отряде трудно: никогда не понять, что у него на уме. Но как воевода сотни или полусотни — можно хоть сейчас ставить.

Чаще всего рядом с воеводой находились Игорь Картышев и Сергей Малохин. Картышев, вроде, тоже латник толковый, но рассуждает чаще всего вслух. А вот Малохин, как показалось Семену, трусоват. Еще запомнился огромный Юра Симоненко. Иноземцы и так оказались почти все на голову выше отнюдь не маленького Зализы, но Симоненко возвышался даже над ними. Отложился в памяти голос девки в коротком красном сарафане — такой оглушающий, что отец Никодим поначалу ее едва не проклял. Но потом одумался, решив сей Божий дар в молитвенных песнопениях использовать.

Да и остальные показались нормальными воинами. Может, и странными иногда — но чужеземцы всегда странными кажутся. И уж никак не ожидал Зализа, что на отведенном им берегу реки иноземцы решатся основать монастырь.

О народившемся монастыре напоминало все: и общая трапезная, и отдельные кельи для жилья, и общие молитвы, и бдения при свете лучин, продолжающиеся еще долго после захода солнца. Да еще странное, бессмысленное поведение Росина, который перед ужином мелко-мелко резал стебельки обычной соломы, а потом весь вечер занимался тем, что простукивал получившуюся шелуху обухом топора на камне. Больше всего это напоминало взятый на себя бессмысленный обет — вроде ношения на голом теле власяницы или вериг. Зализа явственно предчувствовал, как через несколько лет поднявшаяся и окрепшая братия начнет прибирать к своим рукам окрестные земли — все монастыри всегда занимаются именно этим. Семен беспокоился, но даже поделиться опасением оказалось не с кем: измученный цельно дневным конным переходом Илья Анисимович после вечерней трапезы уснул сразу, как только увидел набитую ароматной крапивой подушку. Опричник, убедившись, что расседланным жеребцам насыпано вдосталь сена и стоят две бадейки теплой воды, вскоре присоединился к нему.

Поутру Зализа несколько успокоился: с первыми солнечными лучами поднялись только он с купцом Баженовым, да отец Никодим уже стоял в часовне перед распятием. Все иноземцы преспокойно спали, не выставив даже одного караульного. Хоть ворота заперли, и то ладно.

Пользуясь неожиданной свободой, два сотоварища прошлись по крепостице, осматривая, что и как успели тут сделать новые хозяева.

Первое впечатление оказалось довольно удручающим. Построить сами иноземцы ничего толком не смогли. Дома и подворье выглядело в точности так, как поставили его собранные с окрестных бояр смерды. Разве только, травы хозяева все-таки накосили и забили ею сеновалы всех трех домов. Для нормального хозяйства его, конечно, было маловато, но скотины в Кауште не имелось. Посреди двора, стоял толстостенный железный котел, в котором здешний воевода замочил перетертую в совершеннейшую труху солому. Получившуюся баланду за ночь сморозило в единый кусок льда.

— Может, им уже есть нечего, Семен Прокофьевич? — высказал свое мнение Баженов. — Вот солому в кашу и перетирают.

— Мало тут ее на всех, Илья Анисимович, — отрицательно покачал головой Зализа, отворяя ворота.

На улице лежал тонким слоем — в два пальца, не больше, первый чистый, снег. Словно зима отсыпала немного на пробу: растает или нет? Суйда затянулась от берега тонкой прозрачной коркой, и только на стремнине оставались незакрытыми несколько полыней, течение в которых оказалось слишком сильным. В сотне шагов от селения, на самом берегу, стояло две постройки весьма нищенского вида: вкопанные вертикально неокоренные стволы, в пазы которых были вставлены заменяющие нормальные стены жерди. Из жердей же была сделана и крыша, заваленная лапником.

— Даже дранки настрогать не смогли, — укоризненно причмокнул опричник.

— Тут печь стоит, — заглянул внутрь купец. — Стены толстые… Они, Семен Прокофьевич, пожар в доме устроить боятся, вот мастерскую вдаль и отнесли. Сарайка такая сгорит, и не жалко. За день новую срубить можно. Печь огня-пожара не боится. Вот только зимой они в этом шалаше померзнут, никакой очаг не спасет.

Семен вошел внутрь, пригибаясь из-за свисающих через широкие щели с потолка ветвей, потрогал печь: