Сергей Малицкий - Оправа для бездны

Где она, былая легкость? Где ветер, бьющий в лицо? Где жар разгоряченного коня, несущего молодого хенна по весенней степи? Где юная жадность, которой всего было мало: и пищи, и золота, и гибкого сладкого тела, притиснутого к ковру, и снова – ветра, ветра, ветра… Где запах свежей подорожной травы? За дымкой времени, которая тает быстрее, чем затихает топот копыт? За лигами покоренных земель? Так неужели запах родной степи не донесется до все еще жадных ноздрей – ведь с запада несутся тучи, с запада! Только роскошный шатер великого тана стоит не в степи, а в парадном зале разоренного дуисского дворца. Не выйдешь наружу, не глотнешь полной грудью дикого ветра. Сидишь тут, как ярмарочный шут, за цветастой занавеской!

Великий тан раздраженно покосился на замерших у полога вооруженных кривыми церемониальными мечами полуобнаженных рабов, толкнул пяткой распластавшуюся у ног невольницу. «Тщ-щ», – то ли дунул, то ли свистнул. Поняла. Поползла прочь, как учила смотрящая за рабынями мамка. Старательно поползла, приподнимая над подушками и чеканными золотыми кувшинами округлые ягодицы, раскрываясь, как речная раковина, только ничто не отозвалось в чреслах у тана. Если уж мастерица обольщения – лучшая хеннская танцовщица, укутанная в полупрозрачную ткань, – не смогла разбудить утраченной похоти, то куда уж неумелой радучской девчонке.

– Свитак! – раздраженно окликнул слугу тан, наклонился, проклиная слабый обвисший живот, подтянул к себе хрустнувшую сушеной подорожной травой подушку. Распустил витой шнур, вытащил крошащиеся в пальцах стебли, засопел, чихнул от пыльцы, но запаха не почувствовал. Стиснул зубы. Отчего же немощь опережает смерть? Или просто вышло его время, и он, тан Каес, покорившей все роды Великой Степи, так и не смог покорить собственной судьбы? Что же он тогда делает? Испытывает ее терпение? – Свитак! – громче повторил оклик тан, хотя уже знал: рядом верный слуга, склонился над ухом – достаточно близко, чтобы услышать шепот, достаточно далеко, чтобы не осквернить дыханием обоняние тана.

– Я здесь, всемилостивейший, – звякнул серебряными подвесками седой раб.

– Где сыновья?

– Хас с тысячью в горах учи, ловит их самонадеянного князька. Кеос на пути в Томму с богатым обозом и тысячами рабов. Раик в Бевисе. Нок в Етисе. Фус…

– Знаю об этих! – раздраженно оборвал слугу тан. – Лек где?

– Твой младший сын здесь, всемилостивейший, – поспешил успокоить хозяина слуга. – Так же как и старший, Аес.

– Зови его! – махнул рукой Каес. – Лека зови. И так, чтобы Аес не видел. Или нет, пусть видит! И открой же наконец все двери и окна этого проклятого дворца.

– Слушаюсь, всемилостивейший, – неслышно метнулся в сторону слуга.

Тяжело вздохнул тан. Знал, что давно уже были открыты все окна и двери во дворце радучского короля, над головой сияли дневным светом проемы разбитых витражных фонарей, но не хватало Каесу ветра. И в шатре, верхушка которого была снята, словно не осень подступала к Оветте, а лето, и даже на ступенях дворца, с которых открывался вид на каменные холодные дома покоренного Дуисса. Не хватало Каесу ветра, словно кто-то вставил ему в ноздри тростниковые трубки, а горло захлестнул поясным платком. Год уж как утихли пожары и перетлели костры, сложенные из тысяч и тысяч трупов, но не мог отдышаться великий тан хеннов. Или это запоздавшее проклятие покоренных родов? Так ведь никого из танов не душил Каес, каждый из его соперников принял смерть от меча, как и требовали законы степи. Но не могли же проклясть его жалкие белолицые выродки, которых он уже перерезал без счета?

– Я пришел, отец, – раздался спокойный, чуть насмешливый голос, и крепкая рука сдвинула цветастый полог. – Звал?

Ни на одного из братьев не походил Лек. Слишком много взял от матери – дикарки-корептки. Только взгляд был жестким, как у отца, да цвет кожи, а темные волосы, прямой тонкий нос, скулы – все казалось чужим. Вот только злые взгляды остальных сыновей, смешанные со страхом и подобострастием, казались чужими еще более. Одно раздражало Каеса: никогда улыбка не сходила с тонких губ младшего сына. Такая язвительная улыбка, что старшие братья не единожды пытались отсечь ее от туловища наглеца вместе с головой. Но выкручивался пока младший. Боги ему покровительствуют или собственная чрезмерная наглость дорогу торит?

– Садись, – махнул рукой на подушки перед собой тан. – Садись и говори.

– Какие слова ты хочешь услышать от меня, отец? – ухмыльнувшись, спросил сын. – Я должен слушать тебя!

«Красив, – подумал Каес. – Оттого и не любят его братья, что он непохож на них. Или и в самом деле правда, что боятся они младшего?»

– Послушаешь еще, – почти равнодушно произнес Каес. – Свои слова пока скажи. Те, которые уже год на губах твоих висят.

– Почему мы остановились? Этот вопрос ты чувствуешь, отец? – рассмеялся Лек и продолжил через мгновение: – Отчего, покорив всю Оветту, стоим уже второй год с этой стороны реки? Отчего не разбили войско сайдов до того, как оно успело укрыться за стенами Борки? Почему наконец не разберемся с жалкими риссами, что выбрались из-за пелены и заняли Дешту? Неужели так боимся колдунов Суррары?