Ольга Брилева - По ту сторону рассвета

Но если даже Могущества Арды, которые настолько сильны, что люди зовут их богами, бессильны ему помочь в его тяжбе с Морготом — то кто в силах?

Он расстегнул заколку на волосах и бросил ее в сторону — теперь она была не нужна. Собрал волосы в пучок на затылке и резанул ножом. Как ни остер был нож, а с одного маха отрезать серую гриву не получилось — и Берен, морщась, провел лезвием еще несколько раз.

Свободные люди носили волосы длинными, и лишь два случая могли заставить их остричься, уравнявшись по виду с рабами: глубокая жалоба о ком-то, любимом больше жизни, и нерушимый обет, который человек приносит и держит до тех пор, пока не исполнит. В каком-то смысле такой человек и есть раб: раб своей клятвы… В таких случаях обычно брали свидетелей, которые подтвердили бы, что человек остригся ради обета.

Берен не нуждался в свидетелях — ему было все равно, какие пойдут пересуды.

— Я не знаю, слышишь ли Ты меня сейчас. Не знаю, какими словами взывать к Тебе и какие приносить жертвы. Мудрые говорят, что наши жертвы не нужны и Силам, которых ты поставил над нами — они не едят мяса животных, не пьют крови с вином и не вдыхают дым сожжения. Тем паче, наверное, Ты, Своим словом давший всему сущему жизнь. Чем я мог бы пожертвовать? Что у меня есть такое, чем Ты не владеешь? Только сам я, и то лишь потому, что Ты дал мне свободу, как вольноотпущеннику.

Он бросил отрезанные волосы в костер, и пламя на миг взметнулось так, что ему пришлось отступить, прикрыв лицо рукой.

— Моя свобода обернулась моим пленом, — продолжал он. — Кто-то ни за грош купил меня и всех нас. Разве Ты для того отпустил нас, чтобы мы умерли? Разве так Отец поступает с детьми? Кем бы ни был мой нынешний хозяин — я отрекаюсь от него, бегу от него. Мудрые людей обязаны предоставить беглому рабу убежище — неужели Ты более жесток? Я не верю в это, а если я ошибаюсь, если ошибался Финрод — то лучше мне умереть. Иные скажут, что я совершаю здесь святотатство. Что боги обидятся на того, кто обращается к Королю через голову князя, которого король поставил. Хотя сам я не обиделся бы на вассала, обратившегося к государю Финроду тогда, когда я оказался бы бессилен в его деле. Если они объявили мне, что не могут помочь — на что же им обижаться? И не праведней ли они меня? Но если то, что я делаю, и впрямь святотатство, — то я не хочу, чтобы за мою гордыню боги покарали мой народ. Я умираю для него, я покидаю его — Дортонион больше не моя земля, и я не ее князь. Я вернусь туда лишь для того, чтобы объявить об этом. Мне скажут, что я решился на безумие, превышающее все мои безумия вместе взятые. Может, оно и так. Но не большее ли безумие жить и знать, что умрешь, и попадешь в то сумеречное место без дна и края, и некому будет рассечь землю мечом, чтобы открыть то место и томящихся в нем вывести на свет? Я боюсь. Я хотел бы поступить иначе, я пытался… Но что-то жжет мое сердце и гонит вперед. Я иду, и я не сверну с пути. Моя жизнь в Твоих руках. Я ни на что не полагаюсь, и на себя тоже, подобно человеку, что поставил свою голову на кон в игре жребиев: если потеряю, то все и сразу. Я сказал.

Он отступил от костра еще на шаг, и вдруг что-то, подобное мягкому безболезненному удару, обрушилось на него — так сбивает с ног маленькая лавина. Костер погас единым духом, словно сверху его прихлопнули великанской темной ладонью — только звезды, белые и немые, сияли по-прежнему ярко. Берен лежал, прижатый к траве незнакомым прикосновением — и понимал, что, хотя оно и тяжело, все же оно нежно, это почти ласка. Удар этой длани уничтожил бы его с телом и душой, а касание наполняло каким-то странным блаженством, которое было почти мукой. Все звуки умерли на миг, растянувшийся в часы — и река, и трава онемели, само дыхание замерло в груди Берена.

И когда невидимая рука отпустила его, он испытал разом и горе, и такое облегчение, что закрыл глаза и уснул на месте, не спускаясь к подножию кургана, где остался его конь.

Утром, проснувшись, он бы не поверил, что происшедшее с ним не сон — если бы не обрезанные волосы и не нож, все еще зажатый в руке.

Тарганнат Беорвейн — Великое Собрание народа Беора. Со времени Беора Старого его собирали только трижды — при Беоре, когда делили между родами дарованные Финродом земли, при Боромире, когда приняли единый закон для всего народа, Правду Беора, и утвердили порядок установления аксаниров, знатоков закона и обычая, и при Брегоре, когда разрушили алтари темных богов.

Сейчас тоже было необходимо собрать этот великий тинг — потому что многие замки осиротели из-за гибели или предательства их хозяев, и многие так проявили себя в боях, что оказались достойны замка и земли…

А еще, думал Берен, Тарганнат Беорвейн должен будет избрать князя… Но заикнуться об этом до того как сход начнется, он не решался.

Минуло две недели, пока гонцы добрались до всех коненов и данов — и тех, кто жил в Дортонионе и тех, кто отселился в Бретиль и на гору Химринг; потом еще две недели — пока они собирались на тинг, и еще две недели — пока добирались все те, без кого Собрание нельзя было начать.

Берен с дружиной Роуэна и со своими Бретильскими Драконами, которых от полутора тысяч осталось шестьдесят человек (остальные или погибли, или разошлись по своим деревням) жил все это время в уцелевшей башне Каргонда — когда не мотался по горам, исполняя свои княжеские обязанности. В первые же дни после очищения Дортониона от орков и северян пришлось наводить порядок среди бондов и данов: сауроновы управители переделили землю и перенесли межевые знаки, уничтожив все старые записи — так что кое-кто попытался под шумок оттяпать у соседа клинышек земли, и кое-где из-за этого дошло до смертоубийства. Берен еще и сапог не успел снять с дороги, как обязанности верховного судьи навалились на него, как псы на медведя. Пока его не было, всем этим занимался Роуэн, совсем несведущий в законах, и через месяц такой жизни он уже волком выл, и дождаться не мог Берена.

Питалось их малое войско тем, что доставляли из Химлада, и Берену это весьма и весьма не нравилось, потому что получалось — он у феанорингов в долгу. Видимо, Маэдрос посчитал, что Келегорм и Куруфин получили поделом, потому что единственный из семерых братьев, лорд Амрод, встретившись с Береном, ни слова не сказал ему о той стычке, лишь спросил — чем сыновья Феанора могут помочь?

Этот невысокий для нолдо, темно-рыжий эльф был загадкой для Берена. Будучи в Химладе, он почти не успел узнать Амрода, и теперь жалел об этом. Он знал, что Маэдрос и Маглор на его стороне — пока он не коснулся Сильмарилла — и знал, что Карантир готов убить его уже за одно высказанное вслух намерение завладеть Камнем, а Келегорм и Куруфин — еще и за другое. Но чью руку держит этот замкнутый эльф с волосами цвета старой бронзы — он не мог понять, и никакие осторожные расспросы ему не помогали. Со слов Роуэна он знал, что близнецы тянутся к старшим, а не к средним братьям, и больше к Маглору, чем к Маэдросу, но что думает сам Амрод обо всем этом деле — он так и не узнал. О сокрытии своих мыслей сын Феанора заботился так же тщательно, как и о точной передаче воли старшего брата и лорда.