Гленда Ларк - Оскверненная

– Ты хочешь, чтобы я воспользовался ночным отливом? – осторожно поинтересовался я, просто чтобы удостовериться…

– Да, – рявкнул он. – Когда вернешься, сразу же явись ко мне. Ни с кем до того не разговаривай и не позволяй никому себя увидеть. Потом можешь сидеть дома, пока все не успокоится. Если уж Бог наградил меня выродкомсыном, то по крайней мере пусть его испорченность принесет нам пользу.

Я окаменел. Отец уже многие годы не говорил таких слов. Выродок… испорченность… Я думал – я надеялся, – что показал отцу, чего на самом деле стою. Наверное, тогда я и понял, что, как бы ни старался, никогда не буду ничем иным в его глазах. Я мог выглядеть нормальным человеком, вести себя нормально и скрыть свою предполагаемую испорченность от всего мира, но все равно останусь для отца презренным уродом.

Я постарался не показать боль, которую испытывал.

– Что ж, до завтра, – сказал я.

– Держись на волне, – ответил он мне традиционным напутствием пловцу.

– По воле Короля, – тупо откликнулся я. Никакого короля, конечно, не существовало; обычный ответ на напутствие относился к КоролюКиту, олицетворяющему самую высокую приливную волну в месяц Темной Луны. В конце концов успех любого заплыва зависел от свойств каждой отдельной волны в не меньшей мере, чем от искусства пловца. А приливная волна – от кроткого Гольяна в полнолуние до могучего Кита в отсутствие лун – была знаменита своим капризным характером.

Я знаю, что ты не веришь моим рассказам: Блейз говорила мне, что вы не верите в существование магии, не верите, что я – да и ктолибо из островитяндастелцев – когдато был птицей. Она говорит, что твои соплеменники верят лишь в логику и науку, а нас считают создателями мифов… или лжецами, если называть это менее вежливым словом.

По правде сказать, я нахожу такие взгляды странными: я ведь говорил со священнослужителями, которых вы привезли с собой на своих кораблях. Они хотели бы, чтобы мы поверили в то, что самые благочестивые из вас видят своего бога, видят его в нематериальной форме, которую он принимает, когда желает явиться людям. Ваши священнослужители говорят, будто он иногда разговаривает вслух с такими избранными, хоть и не имеет тела. Это вы почемуто не считаете магией. Как вы называете такие явления? Религиозным озарением? Чудом веры? На мой взгляд, очень похоже на магию!

Ах, не смотри на меня так оскорбленно, сирэтнограф! Я не отвергаю твоего бога, как не отвергаю любых богов. На самом деле мне легко поверить в реальность божества, потому что я знаком с реальностью магии. Не забудь: первые двадцать два года своей жизни я провел, опутанный чарами злого колдуна, и каждая косточка, каждый орган, каждая частица моего тела несет на себе шрамы, оставшиеся после того, как заклятие Мортреда рассеялось. Нет, увидеть эти шрамы ты не можешь – они отпечатались на моей душе, на самой моей сути.

Я висел вниз головой среди парусов. Мои ноги запутались в снастях, и только это спасло меня от падения на палубу. Я был голым, конечно, – лишенным перьев в первый раз с тех пор, как вылупился из яйца в нише стены дворца суверена Цирказе.

Прошло совсем мало времени. «Любезный» медленно отходил от причала; паруса обвисли, потому что рулевой – сам капитан Кайед – застыл неподвижно, глядя на голые тела, усеявшие набережную. Некоторые из этих людей шевелились и стонали, другие были неподвижны. Одна девочка – выжившая и даже не пострадавшая – сидела среди мертвецов с выражением полной растерянности на лице.

К этому времени все на корабле были в состоянии шока.

Прямо подо мной стояла застывшая, как статуя, Флейм; иллюзия была ею забыта и уже начинала рассеиваться по краям. Флейм вцепилась в поручень так крепко, что пальцы побелели. Ее поза говорила о буре эмоций, хотя лица ее я не видел. Я хотел окликнуть ее, сообщить, что я рядом, что я жив, попросить помочь мне. Однако когда я попытался заговорить, я не сумел издать ни звука. Когда я попытался захлопать крыльями, я обнаружил, что крыльев у меня нет. Хорошо, что опутавшие мои ноги веревки удержали меня: в этот момент я от растерянности попытался взлететь.

Всепоглощающий ужас, вызванный пониманием того, что воздушный океан закрыт для меня, обрушился на меня, как удар кулака в грудь. Я висел вниз головой высоко над палубой, а крыльев у меня не было. Я попытался вцепиться в снасти когтями, но, конечно, когтей у меня не было тоже. Я не мог обхватить веревку лапками…

По крайней мере я знал, что со мной случилось. Я догадывался, что должно было произойти. Но как насчет тех бедных птенчиков? Детишек?

Руки, подумал я, руки. Теперь у меня есть руки. Я могу чтото делать руками.

Подумать легко, сделать трудно… Я не мог сказать своим рукам, что нужно делать, не говоря уж о ладонях и пальцах. Они хлопали и болтались тудасюда. Суставы птичьего крыла управляют маховыми перьями, они не сгибаются так, чтобы могли за чтото – вроде корабельной снасти – ухватиться… Я сосредоточился. Руки могут держать предметы. У меня есть руки. Схватись за веревку… сожми ее… Я наконец сумел подтянуться и перевернуться головой вверх, используя клюв… зубы, да. Я был растерян, совершенно растерян. У меня все еще сохранялись мысли и привычки птицы.

Внизу, на палубе, Флейм пришла в себя и восстановила иллюзию. Капитан Кайед, не в силах сопротивляться дунмагии, повернул штурвал, паруса наполнились ветром, и корабль двинулся из гавани в открытое море. К этому времени несколько матросов заметили меня, но сковывающее их заклинание было так сильно, что они не обратили внимания на нагого мужчину, цепляющегося за снасти. Такое отсутствие интереса к чемулибо, даже к собственным страданиям, было бы душераздирающим зрелищем, если бы я в тот момент был в силах беспокоиться о комнибудь, кроме самого себя.

Кеч был небольшим кораблем, и с кормы, где находился штурвал, Кайед скоро углядел меня среди парусов. Уж онто не проявил равнодушия: взгляд его сделался острым, лоб прорезала морщина. Он оглянулся на двоих других колдуний, но теперь, благополучно покинув гавань, они развлекались тем, что мучили бедолагуюнгу: тыкали в него гарпуном и смеялись над его прыжками, когда парнишка пытался увернуться.

Я внимательно присматривался к Кайеду еще по пути на Ксолкас и заметил, что он сохранил больше независимости, чем остальные порабощенные моряки. Я даже одно время думал, что он может оказаться обладающим Взглядом, который скрывает свою нечувствительность к магии, но родства душ с ним я не чувствовал, так что в конце концов решил, что он просто сумел какимто образом сохранить способность самостоятельно мыслить. Он старался особенно этого не показывать, когда рядом были дунмаги, но ему, конечно, и в голову не приходило скрывать свое отличие от незаметной птички, порхающей среди снастей.