Александр Прозоров - Повелитель снов

— Ныне, милостью Господа, так удачно складывается все, — перекрестился боярин, — что помыслили мы с Оленькой о будущем своем покойном. Ты, видим, на ноги встал твердо, братьям твоим имение оставляем не пустынное, без долгов и тяжб на коште хозяйском. Вот и помыслили: что, если достать нам схрон дедовский? Оснуем именем своим обитель монашескую, скит малый в честь Василия Глубокореченского и святой Ольги Первокрестительницы. У тракта Пуповского, аккурат у поворота к усадьбе нашей. Пока стены поднимутся, и братья твои подрастут. А как возмужают дети, лет через двадцать, вам нажитое передадим, а сами на покой удалимся, года в молитве доживать, в Божьем призрении. [9] Вплоть до середины XVI века смешанные монастыри (мужские и женские одновременно) были обычным делом. Вы, мыслим, скит наш без внимания и помощи не оставите, милость на пропитание просить не заставите. И нашим душам спасение, и вам брюзжанием старческим тяготиться не придется. А буде внимание достойное от рода князей Сакульских и бояр Лисьиных, так и окрепнет обитель, сохранит в веках имена Василия и Ольги и корня нашего. За то нам с женой и после кончины…

— Пахом, седлай! — не выдержав, грохнул кулаком по столу Зверев. — Плевать на мудрость, седлай жеребцов самых быстрых, немедля!

Дядька подпрыгнул на месте, захлопал глазами.

— Ты чего, сынок? — не меньше холопа растерялся боярин. — Только приехали, часа не прошло.

— Мне сегодня вечером в Москве быть нужно, — поднялся из-за стола Андрей. — Любой ценой. В Новгороде неладно.

— Но до Москвы… — развел руками Василий Лисьин. — Смеркаться часа через четыре начнет… Невозможно…

— Плевать! — отрезал Зверев и оттолкнул скамью. — Кабы мы, отец, делали только то, что можем — от Руси давно и памяти бы не осталось. Делать нужно больше, чем способен. Тогда и жить не стыдно.

Пахом наконец-то усвоил приказ, кивнул, опрокинул в горло кубок и кинулся к двери.

— Триста верст… — покачал головой боярин.

— Надо! — твердо повторил князь, торопливо зажевал еще кусок мяса и быстрым шагом направился вслед за дядькой.

— Андрей, постой! — Василий Ярославович тоже поднялся. — Мать, ну чего смотришь? Пирогов, убоины, рыбку в дорогу собери, быстрее. Голодные ведь понесутся, знаю я его. Эх, где мои годы молодые? Замки на одних шестах брали. Иди, сынок, иди. Ты успеешь.

Снова боярин догнал их во дворе, когда Пахом уже перекинул через холку своего коня сумку с припасами, поднялся в стремя. Андрей поцеловал боярыню Ольгу Юрьевну, пальцем стер выкатившуюся на щеку женщины слезу.

— Не последний раз видимся, мама.

— Вот, держи, — поймал Зверева за руку Василий Ярославович, сунул кошель. — Почтовых возьми. Все быстрее. Ну, с Богом…

Боярин перекрестил сына и отступил. Зверев привычно взметнулся в седло и дал скакуну шпоры.

Чудо. Их могло спасти лишь чудо, и Андрей верил в него всей душой. Бог, если он есть, не мог отдать Россию в лапы завоевателей, не мог допустить крови и разрушений на древней святой земле. Но чуда не случилось. Когда всадники миновали еще только Великие Луки, на дорогу опустились холодные осенние сумерки, а почти загнанные кони начали то и дело сбиваться на шаг. Их можно было пришпорить, загнать но смерти — но Зверев понимал, что простой скачкой дела не решить. У лошадей нет крыльев, домчать его до Кремля они к рассвету не смогут. Он должен был найти другой способ попасть туда, к юному царю и предупредить об опасности.

Князь Сакульский свернул с тракта на залитую лунным светом поляну, спрыгнул с седла, пошел по влажной от росы траве, потирая виски.

— Пятьсот километров, пятьсот километров… Триста верст… Проклятие! Пять минут по баллистической кривой! Как же мне одолеть эти чертовы версты до московского рассвета? — Он остановился у белой, будто светящейся в сумерках, березки и несколько раз стукнулся о нее лбом.

— Ты чего, княже? — испугался Пахом.

— Отвяжись!! Я думаю, дядька, думаю! Ты лучше вон коней расседлай и костер разведи. Ночевать нам тут придется, неужто непонятно?

Холоп отступил, занялся делом, а Зверев закружил по поляне, тихо и непотребно ругаясь. Идеи, как обернуться до столицы, у него были — но еще более бредовые, нежели просто гнать коней, пока не рухнут. Докричаться до Москвы из прилукского леса он тоже не мог. Значит…

— Стоп! — замер ученик чародея. — А собственно, почему не могу? Могу. Вопрос, кого окликать? И услышат ли, поймут?

— Что сказываешь, Андрей Васильевич?

— Ничего, это я не тебе, — отмахнулся Зверев. — Четыре самых близких царских сподвижника перекинулись к заговорщикам. Только кто? Поди, угадай. С другой стороны, кроме Ивана Кошкина, при дворе все едино никого не знаю. Попался он в сети Белурга или устоял? Вот вопрос, разорви меня лягушки. Если Кошкин предал, кричать нужно царю. Если нет — лучше Кошкину. Он в Разбойном приказе дьяк, за безопасность во дворце отвечает.

— Что сказываешь, Андрей Васильевич? — опять отозвался холоп.

— Государь наш, говорю, мальчишка еще, девятнадцать лет от роду. Идеалист, на одних книжках вырос. Его хоть и предупреди — что сделает? Ну пост сам себе объявит, молиться за избавление от опасности начнет. Так отравить и просфору, и хлеб, и воду простую могут. Совсем без еды он тоже жить не станет, чем-то питаться надо. Сон — это сон, жизнь — это жизнь. Из-за сна никто морить себя сухой голодовкой не будет. Вот Кошкин — другое дело. Из черни выбрался, в любой миг назад скатиться может. Он, Пахом, что цепной пес. Ему только команду «Фас!» подай — вмиг любого разорвет. Возможных отравителей перешерстит, еду проверит, заговорщиков на дыбу вздернет. Если только к новгородцам не перекинулся… Но тут ничего не поделаешь, придется рискнуть. Ты мне постелил?

— Откушал бы перед сном, княже. Дома, я видел, и не ел ты вовсе.

— А кто тебе сказал, что я собираюсь спать? Орать я собираюсь, друже. И орать так громко, что ты и представить себе не можешь.

— Воля твоя, Андрей Васильевич, — отвернулся холоп. — А я поем. Мне уши заткнуть али как?

— Али как, — вытянулся на потнике возле костра Зверев. — Тебе этого крика все равно не услышать…

Фактический глава братчины «худородных» Иван Кошкин после спасения царя от покушения и венчания Иоанна на царство сделался дьяком Разбойного приказа. Сиречь — его руководителем. Сколько его помнил Зверев — боярин постоянно пиршествовал с друзьями до утра, а потом, окатившись ледяной водой, отправлялся на службу. Но то — при Андрее, при прочих братьях по пиву. [10] Братчины — боярские объединения, основанные на личной дружбе; изначально организовывались для совместного варения и употребления пива. Юридически признавались самостоятельными организациями и вплоть до XVIII века внутренние разногласия братчин даже не подлежали общему судопроизводству. В первые месяцы бояре Шуйские, сторонники Старицких, буйные новгородцы, вполне могли попытаться силой убрать юного и никому из них не угодного государя, а потому полсотни вооруженных бояр, да еще с преданными холопами, Кошкину нужны были под рукой. Однако трон устоял, бояре — кто нехотя, кто с радостью — принесли клятву верности, московские полки признали новую власть, и насущная потребность в преданных сторонниках отпала. Опять же — пить каждый день без сна невозможно, тут никакого здоровья не хватит. Да и у бояр из братчины — у каждого свои дела, свои имения, поместья, государева служба по охране рубежей. Торчать в Москве вечно они не могут. Братчина обычно собиралась зимой, ближе к Рождеству, когда Юрьев день знаменовал окончание полевых работ и расчетов между крестьянами и помещиками, когда появлялось время отдохнуть, получить в казне жалованье за службу, продать в столице часть урожая или иного своего товара, а заодно — встретиться с друзьями, поговорить, сварить пивка, напиться тесной компанией до поросячьего визга, а через недельку-другую, с больной головой и хорошим настроением, отправиться восвояси, к прежним каждодневным хлопотам, к службе и весенним полевым работам. Сейчас — конец августа, самая страда на полях. Так что ни о какой братчине, ни о каком веселом разгуле речи быть не может. И сейчас, в темной полуночи, дьяк Разбойного приказа наверняка почивает после плотного ужина и фляги испанского вина, утонув в теплой мягкой перине.