Александр Прозоров - Зеркало Велеса

— Кто это? — не понял Андрей.

— Батюшка Василий Ярославович со службы государевой вертается… — сообщил стоящий у соседней бойницы подворник. К счастью, повернуть голову и посмотреть, кто задает столь глупый вопрос, ему в голову не пришло. — Молва шла, на южное порубежье ныне его Иоанн Васильевич посылал. В Каширу. Землю русскую от татарвья беречь.

— Кашира — южное порубежье? — не поверил своим ушам Зверев. — Граница с чужими землями?

— Вестимо, граница. Чай, не Тверь.

— Кашира… — изумленно мотнул головой Андрей. Ему всегда казалось, что это — московский пригород.

А тут на тебе — южная граница! Интересно, а Воронеж — это тогда что? Или Белгород? Или Тамбов?

Всадники тем временем свернули с речушки, по заснеженному полю проскакали сотню саженей до дороги, повернули к усадьбе. Громко заскрипели, открываясь, наружные ворота, грохнул, падая, засов на внутренних. Прибывшие скрылись за поворотом стены, и вся дворня хлынула обратно к крыльцу.

На ступени вышла боярыня в платке, поверх которого возвышалась бобровая шапка в виде полуметрового цилиндра, и в тяжелой собольей шубе, свисающей до самых пят. Дворня вокруг нее расступилась, лишь за спиной остались стоять несколько теток в возрасте. Они были в длинных темных юбках, похожих меховых душегрейках и украшенных жемчугом кокошниках.

Ворота распахнулись, во двор въехали всадники — и внутри сразу стало тесно. Воины спешивались, с кем-то обнимались, кого-то приветствовали, с кем-то целовались. Им тоже кричали приветствия, забирали лошадей, помогали скинуть сумки. Кони ржали, им отвечали другие, из конюшни, от озера продолжали звенеть колокола, скрипели запираемые ворота.

В этом шуме первый из всадников — в подбитом горностаем налатнике, в шапке из рыси и ярко-красных яловых сапогах — спешился у крыльца, кинул поводья Пахому, быстро поднялся на две ступени и обнял хозяйку. Скинул шапку, крепко поцеловал женщину. Потом рванул ее к себе, ненадолго приподняв в воздух, опять поцеловал.

На его абсолютно гладкой, бритой налысо голове лежала коричневая тюбетейка с двумя парчовыми треугольными вставками, украшенными по краю мелкими самоцветами; русая с проседью, курчавая окладистая борода спускалась на грудь; пальцы желтели от крупных аляповатых перстней; на шее поверх одежды болталась толстая золотая цепь. Больше всего этот человек напоминал классического, даже несколько карикатурного, моджахеда, упертого исламиста, отринувшего мир во имя войны против неверных. И все же… И все же в нем было что-то знакомое. Глаза, нос… Общие черты. Что-то от инженера станкостроительного завода Василия Зверева, металлурга во втором поколении.

Ощутив взгляд, боярин оглянулся, скользнул глазами по толпе. Усы его дрогнули, поползли в стороны, показывая, что губы разошлись в улыбке:

— Сын! Дитя мое! — раскинув руки, он сбежал со ступеней. — Андрюшка, Андрей!

Зверев оказался стиснут в железных объятиях, тяжелые ладони застучали по спине:

— Возмужал-то, возмужал как! Не узнать даже! Вроде и не видел тебя всего ничего, а уж другой совсем стал, сынок. И взгляд, и плечи иные, и ростом выше. Растешь!

— Пахом! Осип! От холопы, все с конями да сумками разошлись! — всплеснула руками хозяйка. — Сафия! Найди этих остолопов, скажи, я баню стопить велела. И пусть квас, и пиво туда из погреба приготовят. И мед хмельной.

— Матушка! — выскочила из дома Варя с большущим ковшом с резной рукоятью и заметалась, не в силах дотянуться до госпожи.

Прочие женщины зашевелились, передали корец из рук в руки боярыне. Та поклонилась, протянула мужу:

— Испей с дороги, любый мой, сбитеню горяченького, освежись.

Лисьин принял ковш, припал к нему, медленно вскидывая над головой, потом перевернул и решительно стряхнул последние капли наземь. Дворня радостно закричала, и все вместе люди двинулись в дом.

В трапезной, оказывается, уже вовсю накрывали стол. Поверх светлых подскатерников были наброшены бордовые скатерти, изукрашенные желтыми лебедями и причудливыми синими цветами. На них уже стояли блюда с копчеными рыбинами и цельными свиными окороками, лотки с заливной рыбой, миски с подернутым сальной коркой студнем, груды соленых грибов, капусты, едко пахнущий маринованный чеснок и лук, чищеные орехи, курага, изюм… Всего и не перечислишь. Разумеется, тут же стояли и кувшины с напитками, явно не самыми постными.

Боярин чинно уселся на свой трон, остальные мужчины — запыленные, веселые, пахнущие потом и дымом — рассаживались на скамьи. Хозяйка устроилась слева от мужа, Андрей занял свое место справа. Какие-то мальчишки, которых раньше в трапезной не бывало, споро наливали вино в медные, оловянные и золотые кубки. Золотые — боярину, хозяйке и Андрею, медные и оловянные — прочим.

— Ну, други! — поднял хозяин свой бокал, украшенный тремя мрачно поблескивающими, темными сапфирами. — Вот мы и в стенах родных! За возвращение, други, выпьем! За милость, которой Господь нас в делах ратных и путевых одаривал, за покой, что простер над землей и над домом моим. За супружницу мою, боярыню Ольгу, что очаг мой во дни странствий моих хранила! Выпьем!

— Любо!!! — дружно гаркнули, вскакивая, мужики. — Любо матушке Ольге! Любо боярину! Любо, любо, любо!!!

Они выпили и, тут же схватившись за ножи, принялись шустро остригать окорока, нарезать рыбу, вспарывать студень и выкладывать его на толстые ломти хлеба. На некоторое время воцарилась относительная тишина — все работали челюстями. Андрей тоже отсыпал себе на хлеб немного грибов, отрезал от ближнего окорока большой ломоть, наколол на нож. Ему впервые стало понятно, отчего на поясе каждого мужчины висит не один, а два ножа. Большой предназначен для нужд хозяйственных — колышек остругать, кожу разрезать, брюхо татю вспороть, веточки порубать, а маленький для еды — мясо, хлеб порезать, в зубах поковыряться, вместо вилки кусочек чего вкусного наколоть.

— Ты что долго так? — тихо поинтересовалась хозяйка и положила руку на подлокотник кресла. — Какой служба оказалась?

— Скучной. — Боярин накрыл руку жены ладонью. — В дозоры у Каширы ездили, за путниками приглядывали. Пару раз шайки татарские встретили. Кого посекли, кто убечь исхитрился. Ничего не случилось. Служба порубежная, пустая…

— А тебе лишь бы сечу подольше да ворога погуще?

— А чего ради еще боярину жить, как не ради боя горячего да земли отчей, любая моя? — Боярин проследил, как ему наполнили кубок, вскинул руку. За столом мгновенно повисла тишина. — А теперь, други, кубок за сердце свое поднять желаю. За счастье единственное, за радость, Богом мне данную, за сокровище, с коим сравниться нечему. За женушку мою любую, матушку вашу, Ольгу Юрьевну!