Елена Прудникова - Мост через огненную реку

Энтони заметил, что спящий лагерь молчит – ни одна лошадь не всхрапнет, ни один листок не шелохнется, – и решил, что он все же спит.

– Спишь, спишь… – подтвердил ночной гость. – Кстати, ты ведь тоже, когда в монастырь пошел, думал, что на смерть идешь. А что вышло?

– Настоятель это тоже чудом назвал, – усмехнулся Энтони.

– Чудеса, они разные бывают, – задумчиво сказал Святой Ульрих. – Все подсчитать – столько наберется… Если бы еще люди вразумлялись чудом. А они не вразумляются, даже явным и бесспорным.

– Ну… – с сомнением протянул Энтони. – Если бы увидеть настоящее чудо…

– А то ты их не видел! Видел, и сваливал все на естественные причины. Если человек не хочет что-то признавать, так он ни глазам, ни ушам, ни пальцам своим не поверит. Ты не хочешь признать, что Бог существует, и никаким чудом тебя не вразумишь. Потому что дело не в чуде, а в душе человеческой.

– А что я такого видел, чего нельзя объяснить…

– …незримыми соответствиями слова и мира, или магнетизмом, например, или магией. Если захотеть, все можно, и ты, что бы ни увидел, и дальше будешь таким же образом объяснять.

– Хочешь, договор заключим? – вспыхнул Энтони. – Я тебе обещаю… клянусь, что если увижу чудо… бесспорное, как ты говоришь, то поверю в вашего Бога. Договорились?

– Вера – это состояние души… – вздохнув, сказал Святой Ульрих. – Как ты можешь заставить свою душу испытывать то или иное состояние?

– Ладно, давай проще. Я обещаю делать все, что положено верующему. В церковь там ходить, молиться. В общем, сделаю, что смогу. У попов тоже у многих состояние души, знаешь ли…

– Знаю… – снова вздохнул Святой Ульрих. – Они ведь тоже люди. Хорошо, считай, что мы договорились. Если тебе понадобится чудо, настоящее… можешь меня попросить. Но помни: ты обещал…

«Ну все, дошел до последнего бастиона, – подумал Энтони. – Мало того, что наяву сумасшедший, так теперь еще и во сне богословские разговоры веду…»

– Да не сумасшедший ты… – нетерпеливо мотнул головой Ульрих. – Это с тобой Хозяин Тьмы разговаривает. В мое время любой младенец это понял бы и в церковь побежал, исповедоваться.

– Выходит, и я открыт сердце тьме? Как же Алан этого не почувствовал, если он такой умный…

– В том-то и дело, что не открыт. Оттого враг так и бесится. Крутится вокруг тебя, соблазняет, и грехов на тебе столько, что самого уже из-под них не видно, – а доступа к твоему сердцу у него нет.

– Знаешь, я сейчас лопну от гордости! Мало того, что я такой великий военачальник и спаситель отечества, так еще и с нечистым могу побороться один на один. Перехвалить не боишься?

– А я разве хвалю? Просто он не понимает, как ты устроен. Он живет разумом, а ты поэт. Он все объяснит, докажет, по полочкам разложит, а все равно предусмотреть то, что тебе в голову придет, не сумеет, потому что к разуму это не имеет ни малейшего отношения. Он тебе корону предлагает, а ты швыряешь ее в угол и летишь спасать какого-то цыгана, с которым сам же все время и мучаешься. Где ж ему понять тебя, такого загадочного…

– Ты полегче в выражениях! – рассердился Энтони. – Корона на голове, знаешь ли, радость небольшая, а где я еще такого цыгана найду?

– Вот этого он понять и не может: ни первого, ни второго. И не сможет никогда… – Святой Ульрих протянул руку, коснулся щеки спящего Теодора, положил ладонь ему на лоб. Генерал не шелохнулся, однако лицо его разгладилось, исчезла горькая складка возле губ.

– Исцеление? – усмехнулся Энтони. – Ему не помешает…

– Всего лишь несколько хороших снов… – Святой Ульрих снова провел рукой по лицу Теодора, поправил плащ, которым тот быт укрыт.

– Исцелил бы ты его на самом деле, – попросил Бейсингем. – Ты ведь можешь вылечить разбитое сердце. За что ему это все?

– Такое сердце не разобьешь, не беспокойся. Это никому не под силу. Причинить боль – можно, ранить – можно, а разбить нельзя. Чтобы это сделать, в сердце должна быть ненависть. А у него ненависти нет, все, что он делает, он делает от избытка любви, такие сердца неуязвимы. Ну, а лекарство ему будет. Вот как встретит человека, который нуждается в помощи, так и будет. Скоро уже встретит, совсем скоро…

Святой Ульрих посмотрел на небо и встал.

– Скажи мне еще одно, – заторопился Энтони. – Я быт прав, когда приказал их убить? Тогда я думал, что прав, а потом мне сказали такую вещь, что теперь и не знаю… Что они еще могли исправиться…

– Я сам себе все время задаю тот же вопрос: прав я быт или нет, когда убивал. Иногда точно знаю, что прав, в некоторых случаях сомневаюсь. А иногда… Они и сейчас передо мной стоят, как живые. Хоть и покаялся я давно, и знаю, что прощен, а все равно забыть не могу.

– А из тех, кого я приговорил?

– Ты их не приговорил, а казнил, это разные вещи. Не дай Бог тебе когда-нибудь кого-нибудь приговаривать… Это не твоя ноша. Кое-кто из них мог исправиться, хотя и не обязательно, а лишь при стечении определенных обстоятельств. Капитан Шимони, например…

– Что?! – задохнулся Энтони.

– То, что ты услышал. Он небезнадежен. Есть в его душе понимание, что он делает зло, а не добро, но есть и стремление ко злу. Твой друг себя за него казнит, и правильно казнит, именно он, никто другой, нарушил равновесие этой души. Но даже после всего, что было, нельзя сказать, что он не способен измениться.

– Знаешь… душа этой твари меня мало интересует. Вот если бы Элизабет могла исправиться… Я бы добился для нее помилования – ради Терри. Что ты о ней скажешь? – спросил Энтони, снова взглянув на Галена.

– В этой душе нет света. Только Теодор, с его сердцем, мог полюбить это чудовище, обычному человеку такое не под силу. Береги его, за него тебе многое простится.

– А вот уж в том, чтобы мне за это платили, я не нуждаюсь, – с внезапной злостью сказал Энтони и вздрогнул: Святой Ульрих смеялся. Даже не смеялся – хохотал. По-простому, по-солдатски, как они сами хохотали в таверне за вином, после удачной байки.

– Как же ты похож на меня! – вытирая слезы, проговорил он, наконец. – Как я вскинулся, когда мне сказали… ладно, это неважно, дело прошлое. Прости, я не хотел тебя обидеть. Я просто хотел объяснить… впрочем, и это теперь неважно, раз мы заключили такой договор. Вот поэтому враг с тобой и не справился, хотя уж как старался… Ладно, спи, не буду тебе мешать. Если что, зови на помощь, сделаю, что смогу…

Энтони вздрогнул и проснулся. Всхрапывали и шевелились лошади, легкий ветерок шуршал листвой, на пеньке по-прежнему стояли кружки. Единственное, что сохранилось от сна, так это выражение лица Теодора: генерал улыбался… Энтони тоже улыбнулся, завернулся в плащ и уснул мгновенно и на сей раз без сновидений.

До Трогармарка оставалось чуть меньше половины дневного перехода, когда они расположились на последний ночлег. Всю вторую половину дня Теодор ехал верхом и теперь хоть и устал, но быт чрезвычайно доволен. Они устроились перед маленьким уютным костерком, на котором Алан грел вино. Потом мальчик пошел спать, и друзья остались вдвоем: сидели, изредка перекидываясь словами, смотрели в огонь, потягивали вино…