Елена Прудникова - Мост через огненную реку

«А как ты полагаешь, она тоже так решит?» – вкрадчиво шепнула пустота.

– Заткнись! – выдохнул Энтони. – Заткнись и убирайся! Я спать хочу!

Он неожиданно легко повернулся, уткнулся лицом в подушку… и проснулся. Часы на башне пробили пять, слепой час кончился. Сердце гремело, как пожарный колокол, и лишь когда комната начала проступать в сером свете утра, Энтони провалился в сон, крепчайший, без сновидений, и очнулся оттого, что его трясли за плечо. Над ним склонился Теодор.

– Ну ты и спишь! – сказал цыган. – Вставай, жених, десять часов, завтрак ждет.

…Когда они выехали из ворот, Энтони был совершенно спокоен, так, словно ехал на собственные похороны. Все худшее уже совершилось. Что еще могло произойти? Сана ему публично откажет? Да пусть бы и так, что это значит по сравнению с позором, который он пережил ночью? Откажет – и к лучшему. Как он сможет жить с женщиной, видевшей его таким?

Занятый этими мыслями, Энтони не смотрел по сторонам. Между тем о свадьбе лорда Бейсингема знал весь город. Вдоль расчищенной от развалин на десять футов с каждой стороны улицы Солнца стояли конники его полка в парадных мундирах, отгораживая от толпы неширокий проезд, а все остальное было запружено любопытными. Вслед сыпались соленые, перченые и жаренные в масле напутствия, на которые полагалось так же лихо отвечать. Но Энтони было не до того, он ехал молча.

– Что такой грустный, милорд? – какой-то веселый оборванец проскочил между всадниками и высунулся совсем рядом, так, что Марион прянула в сторону.

– Велика радость – менять целый табун на одну кобылу! – ответил с другого боку хохочущий женский голос.

– Лучше одна кобыла, чем десять коз вроде тебя, – не остался в долгу оборванец. – Не горюй, милорд. Ты же не козлик какой-нибудь, ты породистый жеребец, и на свою женушку не прыгать будешь по-козлиному а навалишься…

Конец напутствия потерялся в хохоте, от которого шарахнулись кони. Энтони, стиснув зубы, послал Марион вперед, прямо на шутника, тот, смеясь, отскочил в сторону.

– Смотри, милорд! Задавишь – придется тебе вместо брачной ночи каяться.

– Ничего! – отозвался тот же пронзительный женский голос. – Он, когда кается, особенно великолепен.

Энтони обернулся, как ужаленный. От злости и жгучего стыда он весь залился краской. Обрадованные горожане тут же разразились градом недвусмысленных шуточек.

– Ух ты, мой цветик, прямо как майская роза! – заворковала рядом какая-то женщина. – Эй вы, бездельники! А ну-ка, подайте фату милорду!

Тут же на спину лошади положили большой белый платок из тонкого батиста. Энтони закусил губу от досады. Надо было помнить, что обсмеивать жениха перед свадьбой – любимая забава горожан, и быть готовым соответственно отвечать на шутки, какими бы они ни были, или же поставить в оцепление стражников, чтобы никто к нему даже подступиться не мог. А теперь что? Ближайший конник кинул на него вопросительный взгляд, взявшись за рукоять плетки: что прикажете, милорд? Убрать всех отсюда? Да, чтобы еще и этим, кроме позорного отказа, запомнилась народу свадьба милорда Бейсингема!

Тем временем крики и свист распространились уже на всю толпу. Все тот же пронзительный голос ввинчивался в уши:

– Так не пойдет, милорд! В нашем славном городе мужчины шуток не боятся! Покраснел – закройся, не позорь Трогартейн!

Ничего не поделаешь – не разгонять же людей плетьми на собственной свадьбе. Придется подчиниться. На глаза навернулись злые слезы, Энтони схватил платок, сложил его вдвое и завязал, зло дергая концы и даже не сообразив, что смутившемуся жениху полагается всего лишь накинуть платок на лицо, а он обмотал голову, как на пожаре. И лишь теперь стыд и ярость нахлынули по-настоящему, да так, что он, вздыбив лошадь, бешено послал ее куда глаза глядят, подальше от всей этой пошлой толпы, от грядущего унижения, от себя самого…

Марион рванула галопом, повинуясь – и вдруг остановилась. В наступившей внезапно тишине совсем рядом послышался громкий сердитый, смутно знакомый голос.

– Ну что, повеселились? Не стыдно? Это милорд, что ли, у вас позорит мужчин Трогартейна? – и уже совсем другим, мягким тоном: – Снимите вы эту тряпку, милорд. Это же просто шутки. Глупые шутки дураков.

Энтони со злости так замотал голову, что, как лошадь в наглазниках, видел лишь кусочек улицы перед собой. Он ощупью сражался с тугим узлом, затягивая его еще больше, да вдобавок и Марион нервничала, чувствуя состояние всадника. Наконец, проклятый платок поддался. Рядом, возле головы лошади, крепко ухватив ее под уздцы, стоял мейстер Зандер, каретник – с ним вместе во время пожара Бейсингем спасал людей на улицах, по которым сейчас проезжал свадебный поезд.

– Не сердитесь, милорд, – примирительно говорил каретник. – Дураки и есть. Им лишь бы зубы скалить. Не понимают, с кем и как можно шутить. А обидеть вас никто не хотел, поверьте… Все за вас радуются…

– Я и не обижаюсь, – сказал Энтони, успевший за эту минуту взять себя в руки. – Мне если и следует обижаться, то не на них, а на себя. Порядок есть порядок, мейстер, раз оплошал, надо расплачиваться. Можно вас попросить – проведите мою лошадь, боюсь, я не смогу ехать вслепую.

Энтони расправил платок и накинул на голову. В конце концов, в этом обычае есть и хорошее – теперь никто не увидит его лица. Впрочем, и похабных шуточек больше не было слышно, веселые горожане явно прониклись сочувствием к Бейсингему и наперебой уговаривали снять «фату» – но тщетно. Энтони отшучивался тонким голосом, изображая стыдливую девицу, к вящему восторгу толпы.

Мейстер, однако, что-то почувствовал. Он подошел вплотную и тихонько спросил:

– Что-нибудь не так, милорд? Энтони только рукой махнул.

– Все будет в порядке, – убежденно сказал каретник. – Не может такого быть, милорд, чтобы у вас что-то оказалось не так. Вот увидите, все будет хорошо…

– Вашим бы словам да белые крылья, – вздохнул Бейсингем и выпустил поводья.

Мейстер повел Марион вперед. Гален, смеясь, кинул в толпу горсть серебра и вдруг стремительно перегнулся с коня вбок. Когда он выпрямился, в руках у него быт выхваченный у кого-то бубен. Отдав повод своего коня молодому парню из толпы, Теодор ударил пальцами по тонкой коже и запел. Песня была цыганская – дикая, завораживающая, золотой баритон Галена летел над притихшей толпой, мейстер Зандер отшучивался за жениха так, что вокруг стон стоял от смеха, и у Бейсингема впервые за весь этот тягостный день появилась надежда, что, может быть, все еще и обернется хорошо…

К монастырю они подъехали ровно в срок – часы пробили два. Вот и знакомый двор – пологая лесенка ведет от ворот к церковной лавке, оттуда идет дорожка к дверям храма. Энтони стал на повороте от лестницы к церкви, Рене и Теодор чуть позади, остальная свита расположилась полукругом. Теперь оставалось только ждать.