Павел Молитвин - Спутники Волкодава

Будучи человеком осмотрительным, советник считал, что в данном случае не стоит всецело полагаться на свидетелей, пытошные листы и умение палачей заставить своих подопечных давать нужные показания — уж кто-кто, а Торгум и под пыткой останется Торгумом. Нет, все это годилось для тех, кто помельче и похлипче. Все это еще будет пущено в ход, чтобы уничтожить опору опор, но для начала надобно изловчиться и устроить так, чтобы полководец в разговоре с Менучером сам возбудил гнев и недоверие шада.

Потому-то Менучер, войдя в камеру, увидел Торгума не висящим на дыбе, исполосованным бичами, изрезанным хитрыми пытошными ножичками, истыканным раскаленным железом, а чинно и привольно восседавшим на лавке перед чисто выскобленным столом, на котором стояли кувшин с вином и деревянные блюда с лепешками и фруктами.

— Да продлятся дни венценосного шада! — произнес узник при виде Менучера, поднимаясь со скамьи во весь свой немалый рост. Густой глубокий голос наполнил каменный мешок, и шад припомнил, как этими же словами приветствовал его Торгум перед строем береговой стражи. Вот только салютовал он ему тогда не звоном кандалов, а добрым мечом, о котором уже теперь сложено немало песен и легенд.

— Здравствуй, опора опор. — Менучер огляделся, ища глазами, куда бы сесть, и тут же по знаку Азерги два дюжих тюремщика втащили в камеру высокое кресло, которое держали в застенке специально для подобных случаев. Маг неуловимым движением извлек откуда-то из-за спины золотой стаканчик и поставил перед Менучером. Хотел плеснуть в него из протянутой тюремщиком серебряной фляги, но шад потянулся и сам налил себе вина из стоявшего перед узником глиняного кувшина.

— Не отравой ли тебя мой добрый маг потчует? — Он понюхал вино, пригубил из стаканчика, и тонкие брови его поползли вверх: — «Солнечная лоза» нардарских виноградников? Ей же ей, Азерги, не думал я, что ты балуешь душегубцев лучшим вином из моих погребов!

Стоявший за креслом шада маг пожал плечами, полагая, что, чем меньше он будет говорить, тем лучше. Декорации подобраны с присущей ему скрупулезностью, герои настроены как музыкальные инструменты и, если он хоть сколько-то разбирается в людях, предназначенные им роли сыграют без его помощи.

— Не пристало тебе называть меня душегубцем, венценосный шад! А что до вина, так едва ли я выпил его на твоей службе столько, сколько пролил своей и чужой крови, — спокойно промолвил Торгуй, опускаясь на скамью и придвигая к себе грубую глиняную чашку.

По круглому, перечеркнутому узенькой полоской черных усов лицу шада пробежала тень.

— Ты, верно, догадываешься, что не за верную службу тебя сюда заключили? Да и увидеть тебя я ожидал не вино распивающим, а на дыбе хрипящим — Азерги обычно времени даром не тратит. Ну да оно и к лучшему, что он за тебя пока не взялся. Расскажи, чем тебе служба честная не по душе? Зачем с братом своим и прочими злодеями извести меня задумал? Мало тебе славы, денег? Или дурь на старости лет в голову ударила?

— Поздно мне дурить. Поздно и козни против тебя, венценосный, строить. Не знаю я за собой иной вины, кроме заботы о земле нашей.

— Но брал ведь у пиратов отступное? Брал? Повинись, прощу, со всяким может статься — все мы люди, человеки, — настаивал Менучер.

— Не брал. Не для кого мне казну копить. Всех, кроме брата меньшого, пережил, — сурово ответствовал бывший полководец. — И что со всяким может статься — ложь! С тем, кто честь имеет, — не станется.

— А в заговор честь твоя не помешала вступить? Против меня злоумышлять за бесчестье для себя не почел?

— Клевете веришь, наветы злобные повторяешь, шад. Ни с кем из врагов твоих переписки не вел, слов изменных не говорил. Зря нашептываниям веру даешь, не может столько предателей в стране уродиться, сколько ты за один последний год изыскать сумел. Без смысла головы сечешь, страх и ненависть вокруг себя сеешь. Коли подозреваешь кого — устрой суд прилюдный, а так вот, втихаря, по застенкам пытать — не к лицу тебе. Ты ведь законный владыка земли нашей, не самозванец, не узурпатор, которому каждого шороха страшиться надобно.

— Но-но! Много воли берешь поучать меня! Ты в своих грехах наперед повинись, а потом уж с советами лезь! — прервал его Менучер.

— Не мое дело советы тебе давать, на то у тебя помудрее головы есть. Я молчать привык да дело исполнять. Молчал бы и впредь, так ведь скольких людей ты уже извел! Мореходов опытных осталось — раз-два и обчелся. Командиров воинских вовсе по пальцам перебрать можно. Издали-то не все мне видать было, но после того как дорогой сюда стражей твоих послушал, — волосы дыбом встают. Ужели верно, что «беркутов» ты распустил? Панцирный отряд Гангласовой кавалерии от охраны халисунской границы отрешил?..

— С корнем надо измену рвать, не то сгинет страна! Повинились твои «беркуты» под пыткой, теперь кости их по столбам вдоль Кавирской дороги воронье клюет. Ты не о них, о себе печалься! Докажи, что чист передо мною, а зубы нечего заговаривать!

— Чудно говоришь! Вину доказать можно — на то свидетели есть, улики, ухищрения всякие. А чистоту?..

— Вот и все вы так! Друг за дружку горой, а себя обелить не можете!

— Зачем тужиться, если загодя виновным признан? Доходили до меня слухи, будто в Мельсине ныне за усердную службу и беззаветную верность каленым железом, кнутом да палаческим топором вместо червонного золота жалуют. Не верил, а зря, видно. — Крупное, иссеченное шрамами лицо Торгума, несмотря на горькие слова, слетавшие с губ, не отражало никаких чувств. Бесстрашный воин был скверным царедворцем, но не глупцом и, конечно же знал, какая участь постигла его старых друзей и соратников. Он не надеялся на пощаду и еще меньше рассчитывал, что сумеет убедить шада прекратить кровопролитие, однако сделать такую попытку считал необходимым — если не ради себя, то хотя бы ради страны, рубежи которой оберегал многие годы.

— От кого же слыхал ты, что шад Саккарема злодей-кровопийца? Уж не от брата ли своего Тайлара? — вкрадчиво поинтересовался Менучер. — Или от Бизара и его приспешников?

— До придворных твоих мне дела нет, как нет веры и словам и делам их. Но Ганглас и его панцирная кавалерия столько раз железной стеной вставали перед халисунскими полчищами, жаждущими завладеть богатствами страны нашей, что верю я ему как себе самому. Казнив его, лишил ты армию сердца ее. Крамаль, Фурдак, Лесисах — чем не угодили тебе славные эти хранители границ? Разве тем, что хребты не слишком гибкие имели? — неторопливо ворочая слова, словно тяжкие камни, проговорил старый воин.

— Значит, ты веришь им? Значит, они невиновны, и я казнил их, чтобы утолить свою ненасытную жажду крови? — Менучер стиснул в руке золотой стаканчик, словно намереваясь запустить им в собеседника.