Анатолий Дроздов - Малохольный экстрасенс

Пачка исчезла и вместо нее появилась прямоугольная белая карточка. Панов осторожно взял ее. На карточке были только цифры – больше ничего. Цифр было много и первые – заключены в скобки – код не только города, но и страны…

Когда же он оторвал взгляд от них, ни у подъезда, ни даже на далекой улице никакого автомобиля уже не было…

Визит таинственного гостя не выбил Панова из привычной колеи – слишком много у него было работы, чтобы долго думать над мало понятными явлениями; он и не думал. И даже шар свой шершавый, получивший столь уничижительную оценку пришельца, по-прежнему таскал с собою – привык. В эти же дни он познакомился еще с двумя своими "коллегами".

История с Вогесом, видимо, дошла и до них: оба предварительно позвонили и попросили о встрече. Первым заявился молодой человек, весь какой-то дерганый и, судя по лицу, крепко пьющий. Он долго занудливо выпытывал у Панова, как тот работает; особенно его интересовало лечит ли он по фотографии, телефону или с помощью "заряженных" писем и брошюр. Панов отвечал скупо и односложно; дерганый ему не понравился и охоты откровенничать не было. Кончилось все тем, что он заверил "коллегу", что ни по фотографии, ни каким-либо иным способом на расстоянии он лечить не собирается – неприятный гость ушел от него довольный.

Вторым оказался старичок, маленький, шустрый и весь какой-то мохнатый, словно леший. Он и жил, как леший, считай в лесу – в крохотной лесной деревушке недалеко от города. Старичок оказался травником и шептуном (так он отрекомендовался), к тому же веселым – Панову он приглянулся чуть ли не сразу. Лесовичок не отказался ни от чая, ни от коньяка; раз за разом опрокидывая рюмку в мохнатую щель рта, он шумно крякал, и видимая из-под волос часть его лица (вся в мелких паутинистых морщинках) розовела на глазах.

– Я, Димитрий, людей сейчас редко пользую, – рассказывал лесовичок, со вкусом закусывая им же принесенным соленым груздочком (речь у старичка была какая-то древне-книжная, к тому же говорил он не по-местному окая), – от людей беспокойство и шум, стенание и скрежет зубовный – мне это уже тяжко. Я теперь с коммерцией больше занимаюсь. Люди добрые фирмы пооткрывали, компьютеров всяких поставили, а нечистой силы все одно боятся. Вот и зовут меня гонять. Пожалте…

– И как это? – полюбопытствовал Панов.

Лесовичок вдруг вскочил, закрыл глаза и быстро-быстро забормотал нечто непонятное. Затем несколько раз крутнулся на месте, открыл глаза и внезапно быстрыми-быстрыми и какими-то паучьими движениями рук стал хватать в воздухе нечто невидимое; причем казалось, что это невидимое сопротивляется и рвется из его рук, а он подбирал это нечто скрюченными сухонькими пальцами, потом стал мять в ладонях, не переставая при этом ожесточенно бормотать. Панову сделалось жутковато. А старичок вдруг также внезапно, как и начал, прекратил свое бормотание, шлепнулся на стул и ловко опрокинул в рот заботливо наполненную Пановым рюмку.

– И много вы так… собрали? – вновь полюбопытствовал Панов, приходя в себя.

– Много, – лесовичок захихикал. – Нечистый, Димитрий, вот здесь, – он постучал сухим пальцем по груди, – в душе людской. А отсюда его только священник может изгнать, да и то не всякий – я таких и не встречал почти. В помещениях нечистому откуда взяться, тем паче в городе. Хотя водою святою их покропить, порою, и не бесполезно, – старичок вновь потянулся к рюмке.

– Значит дурите народ? – без обиняков спросил Панов.

– Дурю, – охотно согласился лесовичок. – Отчего не дурить, когда они сами того хотят? Грех это небольшой, а вот деньги за него дают хорошие. Я, милый ты мой человек, на этом деле троим детям в России помощь оказываю – без меня бы они там сейчас на одном хлебушке с молоком жили бы – да двух внучек в институтах держу. А в институтах тех, помимо прочего, за науку платить надо – не казенное заведение.

– А дети ваши науку не переняли? – не отставал Панов. – А то бы как славно сейчас жили бы!

– А-а! – досадливо сморщился старичок. – В мать они пошли. А покойница, прости меня Господи, глупая женщина была. В партию эту вступила, на собраниях выступала и детей туда же потащила. Меня все малахольным перед ними выставляла, темным. В церковь, видишь ли, ходит, блажененький. Они меня и сейчас таковым считают. Поэтому я и уехал сюда и живу в отдалении от чад своих. Старушку вот себе нашел хорошую, опрятную, живем по-малу…

– А от денег не отказываются? – старичок Панову нравился все больше.

– От денег – нет, – лесовичок снова захихикал. – От денег, тем паче дармовых, хороший ты мой человек, никто не отказывается. Приезжают. Подарки привозят, на мои же деньги купленные, почет и уважение оказывают. А мне и приятно. Знаю, что как помру, и хоронить все приедут – за папашиными деньгами. Слетятся…

К концу застолья лесовичок развеселился настолько, что запел, да так заразительно, что Панов и, заглянувшая к ним на кухню жена, невольно подтянули. Лесовичок попытался и сплясать, ловко вытанцовывая вокруг дородной супруги хозяина, но та оказалась слишком неповоротливой и неумелой – скоро смущенно шлепнула на табуретку. Вечер, одним словом, удался.

Расстались они совершеннейшими друзьями. Напоследок Панов по просьба лесовичка "поправил" ему плечо: у старичка оказался застарелый периартрит, видимо здорово мешавший ему исполнять профессиональные обязанности. Прощаясь, они троекратно облобызались, и лесовичок пригласил Панова в гости – "на ушицу с кореньями". И предложение это было с благодарностью принято…

Неприметный человек в сером костюме сидел на лавочке в сквере и листал газету. Прохожий, случись ему в этот непривычно жаркий день начала сентября забрести в этот пыльный городской сквер, не обратил бы на незнакомца в сером внимания: человек, как человек, не молодой, но и не старый; не красавец, но и не урод; одет не бедно, но и не богато – словом, обыкновенный гражданин, каких миллионы вокруг. И только по взглядам, который гражданин на лавочке время от времени бросал то на часы на своем запястье, то – по сторонам, можно было понять, что он кого-то ждет. "Ну и пусть! – подумал бы в этом случае посторонний прохожий. – Ждать в сквере у нас никому не возбраняется." Что, конечно же, было чистой правдой.

Ждал, впрочем, неприметный гражданин недолго. Вскоре после его водворения на лавочке на аллее показалась молодая женщина: высокая, хорошо сложенная и броско одетая. Ее, вдобавок ко всему, можно было бы назвать и красивой, если бы не заметные следы душевных переживаний на лице и обильный макияж, призванный все это скрыть, но, как чаще всего бывает в таких случаях, только эти следы подчеркнувший.