Анатолий Дроздов - Малохольный экстрасенс

– Какое ОТК? – удивился Панов.

– Самое настоящее, – Егорович аж засветился от удовольствия. – Когда у нас тут борьба с пьянством была, приехала раз из района милиция – самогонщиков шерстить. Наш-то участковый меня не трогал – хороший человек. Нальешь ему стакан с закусочкой, с собой бутылочку дашь – вот и все дела. А эти навалились: сдавай, говорят, дед все добровольно. Ну, аппарат не нашли – он у меня постоянно в лесу, а водку забрали. Ее тогда мало было, но "козла" своего полного нагрузили. Протокол составили. Через месяц вызывают повесткой, – лесовичок снова захихикал, – говорят: так, мол, и так, Егорович, экспертиза признала, что у тебя был не самогон, а водка высшего качества. Так что дело против тебя прекращаем. А сами мнутся. Извини, говорят, дед, тут тебе изъятое положено вернуть, а хлопцы наши раньше этого ОТК разобрались – только посуда осталась. Подпиши бумагу, что претензий не имеешь…

– И подписали? – улыбнулся Панов.

– Подписал, – махнул рукой Егорович, – пусть им на здоровье. Если ко мне по-хорошему, то и я…

За обедам они отдали должное и настойкам, и наливочкам, и водочкам; Панов, которому никогда в жизни не приходилось пробовать ничего подобного, пришел в полный восторг. Особенно понравилась ему анисовая: она просто таяла во рту, оставляя легкую сладковатую свежесть. Егорович прямо лучился от удовольствия.

– Это тебе, Димитрий, не городское пойло, что у вас по магазинам стоит, – вдохновенно комментировал он. – Понавезли из-за границы, этикеток красивых налепили, а попробуешь – тьфу! Ну, ректификация у них может и хорошая, но гонят ведь из чего? Хорошо еще, когда из пшеницы заплесневелой. А то ведь – я узнавал – из картошки и буряка. Потом водой разведут дистиллированной – ни вкуса, ни мягкости. Или бухнут еще сиропа – вот тебе и ликер. А в ликере том один сахар. У нас, русских, своя наливочка лучше всякого ликера – на свежей ягодке настаивается. И аромат тебе и вкус…

– И покрепче, – поддакнул Панов, успевший снять пробу с наливочки лесовичка.

– Это само собой. Крепость у хлебного вина должна быть 40 процентов. И по весу спирта, а не по объему, как за границей. Дмитрий Иванович Менделеев, тезка твой, формулу открыл. Ученый был человек, царствие ему небесное, во всем знал толк…

– А как вы ее взвешиваете? – полюбопытствовал Панов.

– Зачем взвешивать? У меня спиртометр есть. И не тот, что у вас на базарах продают, а настоящий, лабораторный. Я в спирт водицы ключевой добавлю, замерю – все путем. Хорошая настоечка, милый ты мой человек, это не только радость, но и лекарство – испокон веков на Руси ею лечились. И коли употреблять умеренно – только на пользу здоровью. По себе сужу. В газетах вон пишут, что на мужскую способность это дело влияет. А ты спроси у Петровны моей: как на меня повлияло?

– Да ну тебя, дед! – засмущалась Петровна, пухленькая, милая старушка с не по возрасту румяным лицом.

– Нет, ты скажи! – настаивал порядком захмелевший Егорович, и Петровна, плюнув, выбежала из-за стола. Панов хохотал, Егорович вторил ему мелко и часто…

Вечером они отправились к лесной речушке, протекавшей неподалеку, – ладить обещанную Егоровичем уху. Там, у полощущих длинные ветви в воде кустов, стояли две плетеные из лозняка верши. Они вытащили их кошкой и набросали ведерко золотистых жирных линей и коричневых толстых щук. Егорович позволил ему только выпотрошить и почистить рыбу. Уху в черном закопченном казане варил сам, время от времени бросая в кипящее варево очередную порцию рыбы, которую вскорости вылавливал же обратно большой алюминиевой шумовкой. Готовую рыбу он складывал в эмалированную миску величиной в средних размеров тазик.

Потом они достали из реки холодную бутылку с чистой, как родниковая вода, водкой (Егорович пояснил, что к ухе подходит только чистая, настойки не годятся), разлили ее в стаканы и сели друг против друга над снятым с костра казаном. Стояла уже середина сентября, но теплая и ясная, солнце давно село, но небо мягко и ясно светилось; в лесу было тихо и спокойно. Они заедали холодную водку обжигающе горячей ухой, которую черпали ложками прямо из казана – было очень вкусно и здорово! Уха получилась густой, скользкой и сладковато-пряной (Егорович добавил в нее каких-то своих корешков) – вкуснее Панов ничего в жизни не едал. Потом пришел черед рыбы, остывшей, но не потерявшей вкуса и аромата. Панову, который проглотил несметное количество ухи, поначалу показалось, что для рыбы у него в желудке не осталось места. Но Егорович достал из реки еще одну бутылку – и место нашлось…

Позже они сидели у потухающего костра, блаженно покуривая самосад. Егорович свернул папироски ему и себе, попросив его только лизнуть полоску тонкой бумаги на той, что предназначалась гостю. Самосад, крепкий и ароматный, драл горло, и дым от него был густой и тяжелый – он медленно стлался и таял над водой.

– Вот оно какое, Димитрий, – тихо промолвил Егорович, когда самокрутки потухли. – Так бы и сидел здесь всю жизнь – глядел да слушал. Года мои, видишь, уже на исходе, и как подумаю, что скоро в землю, так и защемит тут, – он потрогал грудь. – Куда ж от такой красоты?! В рай меня, Господь, наверное, не пустит – грешил много – так чего тогда спешить? Мне и тут хорошо…

– Да, – согласно выдохнул Панов. И вдруг, словно стараясь освободиться от тяжести на сердце, торопясь рассказал об Игоре и разговоре с ним.

– Хороший он, видно, был хлопчик, – заключил Егорович, когда Панов замолчал. – Господь его, видать, еще в детстве в макушку поцеловал, потому и забрал к себе побыстрее из юдоли этой. А вообще люди, Димитрий, тяжко помирают – я много видел. И на войне, и потом… Легкая смерть – это подарок Божий, недаром о ней в церкви каждый день молятся. А так… Тяжко человек живет и помирает тяжко – не хочется ему, боязно. А что поделаешь – никого эта чаша не минула, даже Господа нашего. Человек и болеет тяжко и лечить его тоже тяжко – капризует, внимания к себе особого требует. А вылечишь его – потом и спасибо тебе забудет сказать. Пока стонет да плачет – горы тебе золотые будет обещать. А потом принесет курицу старую, да и ту будет жалеть, думать, чтоб ты той курицей подавился…

– Пойдем, Димитрий, – Егорович поднялся и стал собираться. – Дома еще посидим, порадуемся. Чего нам тут печаловать…

Панов пробыл у радушных старичков еще день. Остался бы и больше – и приглашали, но было неудобно. Да и оказия подвернулась – утром третьего дня за Егоровичем из города прислал машину очередной клиент – вместе они доехали до города. Расстались, как и в прошлый раз, сердечно..

Уезжая, Панов никому не сказал, когда вернется, – да он и сам не знал когда. Поэтому его не удивило, когда он застал квартиру пустой. Дочь была еще в школе, а жена, видимо, пошла по магазинам – это дело она любила. Он с удовольствием постоял под душем, переоделся во все чистое, пообедал – холодильник был полон..