Константин Соловьев - Урод

– Думаешь, самый красивый тут? – буркнул он. – Мне дружинники обещали все кости вынуть, если с тобой чего станет. Не за тебя старался.

Они не могли сойтись характерами, даже будучи замкнутыми в тесную клетку и деля на двоих миску с похлебкой. Разговаривали редко, разве что от скуки, про себя каждый молчал – оба они не доверяли друг другу.

Крэйн, опустошенный болью и черным отчаянием, не обращал внимания на товарища по несчастью, предпочитая Эно напролет лежать без движения, глядя в низкий серый потолок. Багой, за простоватой грубостью которого прятался острый, хоть и своеобразный ум, тоже предпочитал не смотреть на Крэйна, считая его гордецом. Они были слишком разными и даже общее уродство скорее оттолкнуло их друг от друга, чем сблизило.

Наполненные серой тишиной Эно и черные глухие Урты сказались на Крэйне. Он уже не чувствовал себя человеком, скорее, каким-то лишенным разума придатком, в котором не осталось ни силы, ни чувств. Мысли его, раньше послушные и острые, как лезвия, теперь катились тугой медленной волной, перемалывая все, чего касались, словно смертоносные порождения морских глубин, которые изредка выбрасываются на берег. Разум его был мертв и безмолвен, иногда Крэйну казалось, что вместо мозга у него в голове плещется жидкая жирная баланда вроде той, что они получали каждый Эно.

– Чегой-то он? – с любопытством тыкал пальцем из соседней клетки безносый косоглазый Пейт. – Помирает?

– Живет, – махал рукой вечно бодрый Багой. – Свыкнет, как отойдет.

– Долго он.

– Тебя б так отрисовали, как его… Морду-то видел?

– А то! Страх подземный, ну как кожу всю содрали. Мне б такое – удавился бы хоть и руками…

– Завали рот, если откинется – нам всем от дружины попадет. Он теперь самый верхний тут, гостей первым делом к нему ведут, видал? Верхний экс… эксконат в нашем соборище, сам слышал.

– Шэд уродов, – хихикнул Пейт, кося свои крошечные глазки. – Шэд уродов, во! Командир над нами.

Крэйн, не глядя, бросил в него миской, промахнулся, но вставать не стал.

Гостям его действительно показывали первым, хотя новые люди появлялись в тор-склете не чаще, чем раз в два или три десятка Эно.

Обычно это были молодые и полные изящного достоинства шэлы более или менее знатных родов Триса, иногда их сопровождали молодые девушки с подведенными по здешней моде глазами. Опасаясь приближаться ближе к решетке, они стояли, шушукаясь между собой и бросая на Крэйна полные восхищенного отвращения взгляды. В этих взглядах был свежий воздух, добрый густой и ароматный фасх, тонкотканые талемы. Попадая под их действие, Крэйн не только чувствовал себя замурованным в серой клетке чудовищем, но и был им.

– Арьт, щеку… – шептала какая-нибудь девушка, стыдливо прячась за спину очередного шэла, щеголявшего новенькими эскертами за спиной. – Посмотри на щеку…

Тот снисходительно кивал, мужественно закрывая ее широкой грудью. Были и другие, которых Крэйн ненавидел еще больше.

– Какой ужас! Мне кажется, это бесчеловечно. Не правда ли? Разве можно держать людей вот так… Ну как дикие звери, действительно. По-моему, это ужасно.

Жалость текла на него, как кипящая смола на незарубцевавшиеся раны.

Жалевшие его прекрасные шаббэл и шэлы уходили, сопровождаемые гулким мерным перестуком сапогов дружины, а Крэйн оставался лежать в своей клетке. Поначалу он не хотел показывать свое лицо посетителям, кровь всего рода Алдион кипела в его жилах, когда он представлял себя в качестве беспомощного циркового уродца. Крэйн ложился лицом вниз и лежал так, пока любопытствующие не уйдут, но светлый шэд Трис имел богатейший опыт по усмирению своих питомцев. Он приказал лишить клетку похлебки на три Эно. Когда это не помогло – пообещал Крэйну, что аулу вновь сможет поправить в лучшую сторону его лицо, а заодно и тело. Тошнотворные воспоминания о пережитом были слишком сильны, он позволил себя сломить.

Когда в коридоре, отгороженном тонкой фигурной решеткой, раздавались оживленные молодые голоса и лязг кейров дружины по стенам, он садился, развернувшись лицом ко входу, и молча сидел, не позволяя глазам даже на пол-локтя оторваться от пола.

Остальные уродцы, населявшие подземный мир тор-склета, потешались над Крэйном, шутливо упрекая его в том, что он забирает их популярность, строили предположения относительно того, кто был его родителями и сколько людей на свободе он запугал до смерти. Шутили они беззлобно, но едко, так, что иногда Крэйну до смерти хотелось взять глиняную миску и раскроить их лица до кости. Подземных обитателей было неполных три десятка и в большинстве своем они происходили из черни. Шумные и полные злого веселья, они половину жизни провели в прогнивших шалхах или под открытым небом. Они теряли руки и ноги в схватках со стражей и друг другом, зарабатывали устрашающие рубцы на охоте, лица и животы их опухали от той гадости, которую они пили в трактирах, от грязных болезней гниль ела их по частям. Попав в мир покоя и бесплатной похлебки, многие из них быстро свыклись и даже находили удовольствие в такой жизни. Они громко спорили друг с другом, корчили отвратительные гримасы, играли в свои нехитрые игры, перебрасываясь через решетку сделанными тайком помеченными кубиками, тайком пили сделанное из остатков перебродившего тангу подобие тайро, некоторые смеялись и пели.

Иногда возникали драки и тогда в ход шли глиняные миски и кулаки.

Прибегавшие на шум стражники тыкали беспокойных длинными шестами сквозь решетку. Дружинников боялись, те не терпели уродливую чернь и, как приближенные к шэду, не боялись его гнева – могли шутки ради отсечь кому-то палец, проверяя заточку эскерта или кейра. Однако к Крэйну они не приближались – всем было известно, что он – лучший экспонат собрания, за которого шэд может и отправить в ывар-тэс, не глядя на звание.

О самоубийстве Крэйн больше не думал – утомленный до предела, смерть он представлял мало отличной от жизни, таким же серым водоворотом, высасывающим по крохам частицы силы и разума. Скорее, в нем даже проявилась боязнь смерти, загадочная болезнь, первый приступ которой он перенес еще на свободе. Если бы он пожелал, возможностей было бы достаточно – разбить миску, обточить осколок, да и просто свернуть себе шею, – но это потеряло для него интерес. Он был мертвым неподвижным куском этого мира с его скрипом дверей и ветхим шелестом.

Он не знал, сколько времени прошло, время здесь отмеряли по кормежке.

Возможно, двадцать Эно, а возможно, и две тысячи. Время потеряло значение, оно скользило сквозь него бесплотной тенью и растворялось, впитавшись в сырой влажный воздух подземелья. Времени не было. Был лишь сам Крэйн – заблудившийся в себе и своих воспоминаниях, безразличный ко всему окружающему, тощий как вобла и неподвижный, как навеки замерший холм.