Стивен Дональдсон - Проклятие лорда Фаула

Рывком отбросив в сторону одеяло, Кавинант открыл ноги. Натягивая ботинки, он ощутил острую боль от волдырей. Пальцы ног были такими же живыми, как пальцы рук.

Страх отдался болью в его животе. С внутренним стоном он спрашивал себя:

— Сколько, ну сколько еще все это будет продолжаться?

Он чувствовал, что долго не выдержит.

Потом он вспомнил, что, когда засыпал вечером, одеяла на нем не было. Должно быть, это Этиаран укрыла его.

Избегая ее взгляда, он встал и, двигаясь как деревянный, поплелся к ручью, чтобы умыться. Откуда в ней бралось мужество делать для него подобные вещи?

Плеская холодной водой себе на шею и лицо, Кавинант почувствовал, что снова боится своей спутницы.

Но в том, как она себя вела, не было ничего угрожающего. Она накормила его, проверила повязку на раненой руке, уложила рюкзаки — словом, все делала так, словно Кавинант был обузой, к которой она уже привыкла. Только темные круги от бессонницы вокруг глаз да скорбная линия рта говорили о том, что она держит себя в руках усилием воли.

Когда все было готово в дорогу, Кавинант тщательно осмотрел себя, затем нехотя закинул на плечи рюкзак и пошел следом за Этиаран по дну ущелья, словно ее прямая спина была приказом, ослушаться которого он не мог. Прежде чем день подошел к концу, Кавинант изучил эту спину до мелочей. Она не пошла бы ни на какие компромиссы: в ней не было ни тени сомнения в своем авторитете, ни малейшего соболезнования. Хотя мышцы его натянулись и стали негнущимися, подобными кости, хотя боль в плечах заставляла его сгибаться под тяжелым рюкзаком и сделала похожим на горбуна, хотя волдыри на ногах лопнули и ему пришлось снять ботинки и ковылять дальше босиком, как будто его ограбили разбойники, — ее спина вынуждала его продолжать путь, словно ультиматум: или иди исполнять свой долг, или сойди с ума, иной альтернативы я тебе не дам. И Кавинант не мог противоречить ей. Она шла впереди, похожая на призрак, и он следовал за ней, словно у нее был ключ к его существованию.

Время близилось уже к полудню, когда они вышли наконец из ущелья и очутились на поросшем вереском склоне горы, почти точно к северу от высокого мрачного пальца Смотровой Кевина. На западе виднелись Южные Равнины; и ручей, протекавший по дну ущелья, тоже поворачивал в этом направлении, чтобы потом, далеко отсюда, слиться с Мифиль. Но Этиаран повела Кавинанта дальше на север, петляя вдоль попадавшихся время от времени тропинок и через травянистые поля, окаймлявшие горы справа от них. На западе травянистые поля равнин заросли маками, алевшими в лучах солнца. А на востоке величественно и спокойно вздымались горы — на несколько сот футов выше тропинки, выбранной Этиаран. Здесь заросли вереска сменялись широкими прокосами голубой травы. Склоны гор были покрыты цветами, над которыми порхали бабочки, здесь же попадались густые заросли кустарников и группы деревьев — дубов и смоковниц, изредка попадались вязы и какие-то деревья с золотистыми листьями — Этиаран называла их золотень, — похожие на клены.

Все краски — деревьев, вереска, маков, алианты, цветов, бесконечного лазурного неба — были полны весеннего пыла, знаменуя своим буйством и роскошью возрождение природы.

Но у Кавинанта не было сил воспринимать все это. Он был слеп и глух от страшной усталости, боли, непонимания. Словно кающийся грешник, он плелся следом за Этиаран, повинуясь ее молчаливому приказу.

Наконец на землю опустились сумерки. Последние метры Кавинант прошел совершенно машинально, запинаясь на каждом шагу, хотя в этот раз он не уснул на ходу, как накануне. Когда Этиаран остановилась и сбросила свой рюкзак, Кавинант рухнул на траву, словно подрубленное дерево. Его перенатруженные мышцы сводило судорогами, и он не мог ничего с этим поделать, кроме как помассировать их рукой. Вынужденный бодрствовать, он помог Этиаран, вытащив из рюкзаков одеяла, пока она готовила ужин. Тем временем солнце почти совсем зашло, и его последние лучи испещрили травяное поле полосами янтарного света, чередующимися с длинными тенями; и когда на небе появились звезды, Кавинант лег и стал смотреть на них, пытаясь расслабиться с помощью вина.

Наконец он задремал. Но сон его был неспокоен. Ему снилось, что он час за часом тащится по пустыне, а чей-то издевательский голос призывает его насладиться свежестью травы. Это видение повторялось и повторялось, словно навязчивый кошмар, до тех пор пока Кавинант не почувствовал, что злость как бы выходит из него вместе с потом. Когда наступил рассвет и разбудил его, он встретил это так, словно его оскорбили.

Он обнаружил, что ноги его окрепли, а порезанная рука почти полностью зажила. Явная боль утихла. Но его нервы тем не менее не утратили своей чувствительности. Кончиками пальцев ног он мог нащупать ткань носков, ощущал легкие прикосновения ветра пальцами рук. Теперь очевидность этих необъяснимых явлений стала приводить его в ярость. Они являлись свидетельством здоровья, жизнеспособности — они открывали ту полноту жизни, которая была доступна ему прежде и обходиться без которой он приучал себя в течение долгих месяцев, проведенных в прозябании, — и они, казалось, наводнили его ужасающими подозрениями. Казалось, они отрицали реальность его болезни.

Но это было невозможно. Или то, или другое, думал он с яростью. Но не то и другое одновременно. Либо я прокаженный, либо нет. Либо Джоан развелась со мной, либо она никогда не существовала. Третьего не дано.

С усилием, заставившим его заскрежетать зубами, Кавинант заставил себя признать, что он — прокаженный, что это все ему снится и что это — непреложный факт.

Смириться с наличием альтернативы он не мог. Если он спал, то, возможно, ему еще удастся сохранить здравый рассудок, выжить и продолжать существовать. Но если Страна была реальна, если она существовала в действительности — ах, тогда сном была долгая мука проказы, и он уже сошел с ума без всякой надежды на выздоровление.

Лучше верить во что угодно, но только не в это. Лучше бороться за нормальный рассудок, что, по крайней мере, он мог воспринять, чем поддаться на удочку «здоровья», которое не поддавалось никакому объяснению. Он переваривал эти мысли в течение нескольких часов, пока тащился следом за Этиаран, но каждый раз находился довод, возвращающий его назад, к тем же самым исходным утверждениям. Тайна его проказы была единственной тайной, с которой он мог смириться, принять ее как факт. Она определяла его ответ на все остальные правильно поставленные вопросы.

Она заставляла его ковылять следом за Этиаран с таким видом, как будто он был готов наброситься на нее сразу, как только представится возможность.