Стивен Дональдсон - Сила, которая защищает

Позади Небесной Фермы находился лес, и он помчался по тропинке, направляясь к уединенной хижине, где у него был рабочий кабинет. Если ему не с кем было поговорить о своих бедах, может быть, он смог бы их описать? Его пальцы подергивались, как будто он уже печатал на машинке. “Помогите же мне, помогите, помогите, помогите!” Однако когда он добрался до хижины, то обнаружил, что здесь уже побывал кто-то. Дверь была сорвана с петель, лист, вставленный в пишущую машинку, смят, кругом валялись обрывки рукописей и всякий мусор. Все было в экскрементах, маленькие комнаты провоняли мочой.

Он тупо уставился на весь этот разгром, пытаясь вспомнить – может быть, он сам учинил это безобразие? Нет, он твердо знал, что не делал этого. Это нападение, подобное поджогу конюшни несколько недель тому назад. Чудовищность неожиданного варварства ошеломила его – он напрочь забыл о том, что всего несколько минут назад сам творил нечто подобное у себя в доме. “Нет, я на такое не способен, – подумал он. – Я не безумный. Я не такой”.

У него возникло ощущение, что стены дома сдвигаются, стискивают его со всех сторон. Удушье сдавило грудь, снова к горлу подкатила тошнота, и снова это окончилось лишь судорожными спазмами. Стиснув зубы и тяжело дыша, он выбежал в лес.

Сначала он двигался безо всякой цели, удаляясь от дома с такой скоростью, на какую только был способен, – точно спасался от кого-то. Но когда холмы окрасились в цвета заката и в наступающих сумерках стало трудно пробираться между деревьями, он повернул к городу. Мысль о встрече с людьми соблазняла и подстегивала его. Спотыкаясь в быстро густеющем мраке, он чувствовал, как сердце заливают волны сумасшедшей надежды. Временами у него мелькала мысль, что, может быть, один лишь вид самого обыкновенного лица, на котором не было бы написано безжалостное осуждение, мог бы вернуть ему утерянное равновесие, дать возможность спокойно обдумать все происшедшее и справиться с тем, что так тревожило его.

Он боялся увидеть такое лицо, хорошо представляя себе, как изменится его выражение при виде него.

И все же он резкими рывками продолжал двигаться к городу – точно порхающий мотылек, бездумно летящий навстречу своей гибели. Окружающие сторонились его из-за смертельной болезни, которая притаилась в крови, и с этим он ничего поделать не мог. И все же его неистово тянуло к людям, хотя общение с ними обещало лишь новые мучения. “Помогите, – молчаливо восклицал он, содрогаясь от того, что надежда тут же сменялась отчаянием. – Помогите мне!"

Но когда он добрался до города, когда выбежал из леса и оказался рядом с разбросанными на значительном расстоянии друг от друга старыми домами, которые, словно защитный барьер, окружали деловой центр, мужество покинуло его, и он не осмелился приблизиться ни к одному из них. Ярко освещенные окна и крыльцо, подъездная дорожка, где он стал бы заметен, как на ладони, – нет, у него не хватило духу подойти ни к одной из дверей и оказаться у всех на виду. Ночь надежно укрывала его от любопытных и недоброжелательных взглядов, и он не мог так легко и просто покинуть это убежище.

Разрываясь между разочарованием и надеждой, он заставил себя двигаться вперед. Переходя от дома к дому, он вглядывался в окна, словно надеясь найти для себя хоть какое-то утешение. Но яркие огни, все как один, отвергали его. Навязывать себя чужим, случайным людям… Явное неприличие такого поведения вкупе со страхом удерживали его. Люди находились в освещенных домах, в своем убежище – как мог он ни с того, ни с сего вломиться к ним? То, чего он ждал от них, было слишком большой жертвой – а он не хотел больше никаких жертв.

Так и крался он мимо окраинных домов, точно бесплотный дух, точно вурдалак, не способный даже никого напугать, пока наконец все дома не остались позади. Тогда он повернул обратно, к Небесной Ферме, точно гонимый ветром хрупкий, сухой лист, годный только на растопку.

В течение трех последующих дней его не раз охватывало желание покончить счеты с жизнью. Сжечь дотла свой дом, превратив его в погребальный костер, в котором сгорели бы все его нечистота и мерзость. Вскрыть вены и позволить страданию медленно завладеть собой, незаметно истощить последние силы. Однако, у него не хватило решимости осуществить эти замыслы. Разрываясь между ужасными ощущениями и мыслями, осаждавшими его, он, казалось, утратил всякую способность принимать решения. Тот крошечный остаток силы воли, который еще уцелел, он расходовал на то, чтобы не притрагиваться к еде и не давать себе покоя.

Он постился уже однажды, и голод помог ему тогда преодолеть самообман, осознать в полной мере, как ужасно он обошелся с Леной, матерью Елены. Сейчас он хотел добиться того же самого: отбросить все оправдания и отдать себе отчет в том, что он собой представляет, во всей темной, мрачной, неприглядной полноте. Раз он был способен пасть так низко – включая и то, что он ничего не сделал для спасения Елены, – может быть, все его требования честности и понимания не имели под собой никаких оснований? Может быть, начиная с самого рождения, все те подлости, на которые его душа оказалась способна, были предопределены, и он просто не догадывался, каков на самом деле?

Труднее всего было преодолеть ставшее почти невыносимым желание заснуть – он безумно боялся того, что тогда могло с ним произойти. Он знал, что корни его вины начинались именно там, где он оказывался во сне. Позволить себе спать мог невинный младенец или какой-нибудь простак, но только не он.

То, что давало ему силы выполнить задуманное, было выше него. Тошнота, постоянно сосущая под ложечкой, помогала воздерживаться от пищи. Невыполненные обязательства не давали ему уйти из жизни. Всякий раз, когда силы, казалось, полностью иссякали, точно какой-то неведомый ветер уносил его, и он мчался по холмам, покрывая милю за милей, вверх и вниз по лесистой местности вдоль реки Греческих Праведников, текущей рядом с городом. И каждый раз он приходил в себя дома, понимая, что просто бредил среди обломков мебели, которые впивались ему в бока, мешая заснуть непробудным сном.

В процессе этого сумасшедшего бега он нисколько не беспокоился о своей болезни. ВНК – Визуальный Надзор за Конечностями – и другие навыки самозащиты, от которых зависела его борьба с проказой, – всем этим он пренебрег, словно любые попытки приостановить распространение болезни утратили для него всякое значение. Лоб загноился. Холодное онемение медленно, но верно распространялось по рукам и ногам. Он, однако, игнорировал угрожающую опасность – он заслужил ее.

Настроение обреченности и безысходности усиливалось с наступлением вечера. Надвигающиеся сумерки несли с собой мрак и уныние, потребность в человеческом обществе становилась нестерпимой. Она гнала его вперед, он плевался и скрежетал зубами, но вновь и вновь уходил “во тьму внешнюю”, пробираясь к манящим огням города. И опять он пытался заставить себя подойти к какому-нибудь дому, и опять у него не хватало на это мужества. Люди, укрывшиеся за стенами своих домов, оказались для него недостижимы, точно они принадлежали другому миру. Ночь не приносила ему ничего, кроме обманутых надежд, он по-прежнему оставался лишен всякой помощи, предоставлен самому себе и своей боли, раздирающей череп.