Дмитрий Володихин - Омерзение

…Сигнал к началу обеденного перерыва подала Галина Степановна; о! она умела подавать этот сигнал с такой необыкновенной точностью, что часы всей страны можно было сверять по движению ее левой руки… Бег секундной стрелки, казалось, должен замедлиться в тот миг, когда Галина Степановна начинает ненавязчиво использовать свое право на отдых. И пока левая рука подтягивает к столу пакет с домашней снедью, правая уже шарит по электрическому чайнику, преданно ожидающему команды на старом стульчике с выпотрошенным паралоновым достоинством. Движение правой руки с полнейшей неизменностью всегда оказывается фальшивым: Галина Степановна, погладив чайник, как доброго семейного пса, заигравшего у ног хозяйки на кухне, даже как-то полуулыбнувшись милой собачке, фокусировала все свое внимание и усилия обеих рук на холодильнике… прошу прощения! – на пакете. Псина с некоторой обидой должна была всякий раз наблюдать появление четырехсантиметровой толщины квадратного куска хлеба, изрядного куса колбасы и восьмисотграммовой банки с домашним салатом. Пакетики с чаем, ложки-чашки-вилки только из дому, уж не думает ли кто-нибудь всерьез, что Галина Степановна способна оставить интимнейшие принадлежности в этом… в этом… словом, здесь? Потом газетка из ящика стола: замызганный до полной потери самоуважения «Труд», на который шестьсот двенадцать раз выставлялись харчишки Галины Степановны (по числу проведенных здесь рабочих дней за вычетом по больничному и два раза отпросилась). Только после этого хозяйка вновь оборачивалась к собачинке и дело сдвигалось в сторону скорого кормления. Но вместо ароматного сырого мясца, или уж на худой конец бодрящего чаппи-вискаса песик получал захлебывательную порцию холодной воды из-под крана и кипел негодованием до тех пор, пора вероломная хозяйка не освобождала его от сырья для чая через нос; – как болел и чесался потом нос! – впрочем, освобождала, так и не накормив. Так что первое многообещающее поглаживание правой рукой всегда получает иллюзорную роль: усилить впечатление от нормообразующего движения левой руки, которым полноправный гражданин заявляет собственное право на отдых. Хватит, наработались мы на них.

Бог весть, почему Галина Степановна уродовала свои молодые и еще не лишенные способности функционировать губы отвратительно яркой старушечьей помадой. Задавая чайнику водяной корм, она на время обеда стирала помаду и одним этим улучшала внешний вид с семи до шести; зато прочие шесть оставались в безнадежной незыблемости. Вечная розовая кофта, вечная темная бесформенная юбка, которую уста не осмелятся поименовать миди, поскольку никакое это не миди, а просто старая юбка, утюгу не подруга; полусапожки светло-коричневой не в тон юбке кожи с металлическими квадратиками, которые должны что-то украсить, но уже неспособны выполнить эту работу, поскольку блестящее желтое покрытие с них в основном сошло, позорно обнажив матовый белый оригинал; коротко подстриженные (чтобы не возиться), иногда подсаленные и небрежно покинутые на голове волосы. Странно, странно, видеть, как женщина бредет по жизни, утратив интерес к своему пленительному саду, хотя кожа ее свежа, тело не расплылось и есть твердое десятилетие в резерве. Лишь глаза излучают женскую смерть. Не потому уродует Галина Степановна свои губки кошмарной кровоцветной замазкой, не потому она не желает подыскать замену сапогам-ветеранам, что нет у нее денег, времени или бытового мужества ходить по магазинам и выбирать, выбирать, выбирать… Просто путь ее окончен. В ее жизни уже было все, что положено: школа, работа, немного влюбленности, покладистый и почти непьющий муж, двое детей. Долг ее исполнен, осталось лишь детей поднять и научить жизни. Чтобы не забывались. Работать, конечно, приходится, но по нынешним временам, везде, знаете, ворье, а муж, Василий Васильевич, он такой беззащитный, такой нелепый и бестолковый, что где ему с такими пронырами заработать как следует.

Или, вернее, Галина Степановна уверена в том, что путь ее окончен, и нет на свете магии, которая победила бы самостоятельно наколдованную преждевременную старость.

Интуиция подсказывала Игорю, что через год или два у Галины Степановны будет нехорошо пахнуть изо рта, а может быть и от всего тела. Во всяком случае, уже сейчас она жевала правой половиной рта, стараясь не попасть колбасой, а особенно неподатливой хлебной корочкой на дуплистые зубы с другой стороны. Всяческие советы озаботиться-пломбами-а-то-будет-хуже она встречала пожатием плеч: какое мол там хождение по врачам, семейные мол дела недосуг.

Даже просто смотреть на Галину Степановну всегда было как-то заразно. Чем дольше смотришь, тем беспощаднее нарастает необоримое внутреннее утомление. Силы уходят, как кровь из раненого, который потерял сознание и до сих пор не найден санитарами.

Что уж тут такого омерзительного в неаккуратно одетом человеке, который рвет копченую колбасу правой половиной рта, а через год или два будет дурно пахнуть? Для подавляющего большинства современных людей ничего неприятного в подобном ландшафте нет. Лишь некоторые странные личности, вроде Игоря, выходят за дверь в самом начале зрелищного мероприятия. Кто объяснит, из-за чего они чувствуют в безвестных наборщицах мрачную невидимую силу, превращающую безвестных наборщиц чуть ли не в самых влиятельных лиц, главных законодателей, исполнителей и судей? Впрочем, и эти диковинно устроенные люди оформляют свой рывок в направлении отсутствия как медленный и нетревожный, желают приятного аппетита, стараются не вызвать у ближних подозрений в избыточной брезгливости. Ушел человек – и ушел, привык, стало быть, к общепиту…

Образ жизни, который вел Игорь, кое-что позволял и не менее того требовал. Позволялось истратить на обед 80-160 рублей. Не позволялось истратить 200 рублей, ресторанчик, даже самый дешевый, отпадал. Требовалось не носить на работу баночек со снедью из дому; компьютер будет морщиться, морщиться от такого плебейского соседства, вся кристальная зона пропахнет кухонными испражнениями. Или вот еще, столовский вариант: есть такое заведение через квартал, изрезанный пластик столов, густо хлорированный линолеум, курица с душком, какая-то тотальная липкость, липнет даже побелка со стен в коридорчике, дверь в кухонный цех вечно распахнута, и оттуда, как из верхних кругов преисподней, веет горячим влажным муссоном в мозаиках металлических грохотов. Восемь. Господи, спаси и сохрани. Оставалось кафе. Дорогое столичное кафе, лучше всего, что-то вроде погребка, трудолюбиво извлеченного из прежнего сырого полуподвала (тоже своего рода магия: помещение боится одичать, пока в нем живут люди – накажут!).