Дмитрий Володихин - Омерзение

Есть какое-то глубокое искажение во всеобщем вагонном равенстве. Низшие и высшие отвратительно сближаются, превращаясь в единое многочленное мясо. Убийцы и насильники нелогично смешиваются с нарушителями правил дорожного движениями и карточными шулерами. Каждый получает законное право оскорбить каждого: обругать, толкнуть, пихнуть, наступить на ногу с улыбкой полной победы, почти что ударить кулаком или нанести пощечину. Дешевенькие пластмассовые пуговички сыплются на входе и выходе так же бодро, как и их высокомерные коллеги с многотысячных Нин Риччи, Пьеров Карденов и т. п. Слепой без стеснения пачкает грязной палкой брюки юношей и стариков, рвет колготки красавиц и уродин. Дачник с одинаковым остервенением молотит древней сумкой на колесиках всех вокруг. Торгаш даже норовит выпустить заряд злобесной энергии в возможно большее количество громоотводов – без разбора чинов, заслуг, полов и возрастов. Когда толпа прессует индивидов, словно слои ватных прокладок в гигиеническом тампоне, их никак нельзя классифицировать на таланты и посредственности, на богатых и бедных, на красивых и безобразных, на слесарей и моряков. Они естественным образом делятся на четыре группы. Всеми ненавидимая элита сидит; отдельные энергичные личности занимают места у металлических поручней сидений, блаженно опираясь на них спиной или седалищем – у кого какой рост, причем сидящие гневно борются порою с подобного рода нависанием, но по большей части без успеха; крепкий середняк получает право держаться за другие поручни – прикрепленные к потолку, или же подпирать спиной одну из двух проходных дверей в начале и конце вагона; наконец, отбросы должны полагаться на крепость своих собственных ног, им нет помощи, поскольку все достойные места под солнцем уже расхватаны. Текучесть вагонной иерархии колоссальна, зато и воспроизводимость не меньше.

В сущности, население метровагона в час пик представляет собой концентрированную злобу и недовольство.

Сегодня было семь, крепкий середняк, одежда и обувь целы.

Эскалатор неизменно баллом-двумя ниже. Все-таки статичная система, не позволяющая сгусткам омерзения (заблеванный алкоголик, хулиган со взглядом садиста, злобная красотка с острыми локотками прочь-от-меня, банда даунообразных футбольных фанатов) материализоваться из ничего и почти мгновенно в опасной близости. Нет особого движения, нет мгновенных материализаций. Фон агрессии моментально падает. На эскалаторе люди отдыхают душой, фиксирует переход из межеумочного состояния транспорта в состояние основного потока жизни, целуются, развернувшись друг к другу лицами, кто ниже – на верхней ступеньке. Лишь смердят прорабские голоса злобных дежурных из прозрачных будок при входе на эскалатор. Всякое тщетное желание человека стать Богом несколько смердит, но бессознательный порыв ни на что не годных пожилых женщин в этом же направлении смердит втройне. В ряде случаев до крепкого восемь.

У выхода из станции метро, в подземном переходе обнаружилось три побирушки. Традиционно их и бывало от одного до трех. Как правило, все те же знакомые персоны, распланировавшие график эксплуатации места по каким-то своим внутренним правилам. Игорь в этом слегка криминальном бизнесе разбирался слабо, но слышал подробности работы побирушек от знакомых. Самый жуткий вид являл худой старик лет с тонкой козлиной бородкой. Весь в царапинах, язвах, со всклокоченными волосами и обрубком руки, который бросал самой сущности человеческой плоти вызов дико-неестественным цветом, будто на глазах разлагался. Запах – не обычный, нищенский, а настоящее дерьмо, он что, прятал кусок в кармане? Это было подлинное девять, Игорь проносился мимо него почти бегом. «Афганец» (или из Таджикистана, Чечни, Молдавии, кто знает) в форме и военными значками. Тележка, костыли, безмятежный взгляд морально уничтоженного человека. Неправильность пребывания в таком месте и за таким делом военного человека могла быть хотя бы смягчена: Игорь давал деньги, давал много. Но «афганец» занимал место довольно редко. Сегодня не было ни старика, ни «афганца». В наличии оказалась бабуля в платочке, персонаж традиционный. В ее арсенале был крестик на асфальте, сгорбленная спина, имитация нервного тика: голова мелко-мелко и часто-часто поворачивалась влево-вправо. Бабуля испускала классический кислый аромат немытого тела, от которого в голодные и кризисные годы под сводами московского метро просто спасу не было. Такие же бабули на коленях вымаливали подаяние при Ленине, Николае II, Петре I и Иване Грозном. Худой старик, быть может, играл бы четыре столетия назад роль юродивого, да тип его разложился, нет сильной религиозности, откуда ж взяться юродивым? А вот бабуля сидела здесь, кажется, вечно. Ей подавали скупо, но подавали, с каким-то удивлением исполняя почти что обязанность – подавать. Рядом стояла женщина лет пятидесяти. Ее вооружение сводилось к скорбному взгляду и плакатику, где сообщалось, что побирушкой стала «жертва психиатрических репрессий», которой «не дают работать» и «не разрешают выехать». Родители Игоря умерли в один год, сначала отец, а через десять месяцев мать. Из этих десяти месяцев вдова провела девять в психиатрической лечебнице, выносив-таки собственную смерть. Игорь навещал ее регулярно (одиннадцать! одиннадцать! одиннадцать!), поэтому имел некоторое представление о том, как примерно могли бы выглядеть жертвы психиатрических репрессий. Женщина не имела ни малейшего сходства. Она ничем не пахла. В тексте плакатика составитель не сделал ни единой трогательной орфографической ошибки. Явно, у нее не было способностей к ремеслу побирушки. Третьим нищим, ненадолго, видимо, сделался молодой парень. Он сидел на замызганном махровом полотенце, обмотав голову шарфом так, что виднелись только глаза, да ноздри. Для сбора денег парень приспособил обувную картонную коробку. Ни грана профессиональных навыков. Либо это настоящая беда, и ему пришлось унизиться, чтобы спастись от чего-то серьезного, либо (что столь же вероятно) водка, наркота, пари, журналист на вольных хлебах… Интересно, что говорил он милиционерам?

Слава Господи, офис, где работал Игорь, был в двух шагах от большой «М» на столбике.

Офис находился на втором этаже, а два пролета между входной дверью в подъезд и лестничной площадкой второго этажа всего на балл отличалось от фона в подъезде, где жил Игорь. То есть, четыре. Это небольшое, но ощутимое все-таки отличие происходило из более высокой зарплаты для здешней уборщицы: она обязана была привести в порядок большее количество поверхностей. Ее жалование явно относилось к категории классических представительских расходов. На территорию фирмы можно было зайти через единственную дверь, представлявшую собой подлинный бастион. Сталь в коже. Камера – через нее охранник видел все, что творилось перед дверью. Фонарь (освещать лица подозрительных персон). В комплекте с кожей, сталью, камерой и фонарем пребывал также пневматический пистолет А-20, чудо русской конверсии: на него не требовалось никаких разрешений, но, как сообщил Игорю с доверительным выражением лица один из караульных, «в случае чего, с десяти шагов черепную кость на раз дырявит». Охранников Игорь почти не замечал, поскольку они были исключительно точно подогнаны в качестве необходимой приставки к дверному комплекту. Дверь – два (новая), камера никак не воспринимается, вне шкалы; «караульный» стол за дверью – три, так как всякая стандартная офисная мебель оставляет впечатления тупости и неудобства, а это было именно оно: годовалое черное приобретение, каких в московских офисах 90-х годов двенадцать на дюжину, к тому же с микроскоплениями пыли в микротрещинах крышки. Охранник тоже три, причем независимо от конкретного человека, одетого в дешевый пиджак с дешевым галстуком, повязанным на дешевой рубашке, но при выдающейся стойкости стрелок на брюках, при общей высококачественной опрятности; собственно, без немного тревожных воспоминаний о том, как эти самые стражи бастиона принимают водку после ухода начальства – военные все-таки по способу жизни люди, традицию пить можно приглушить, но никак не вытравить – и становятся порой уж больно задиристыми (а ну как и полная невменяемость улыбнется когда-нибудь хамской своей рожей!), без этих воспоминаний – два, а с ними – верное три. Тут уж ничего не поделаешь.