Янис Кууне - Каменный Кулак и охотница за Белой Смертью

– Не робей. Какие ни есть, а все они люди. Хлебы едят, квас пьют, детей рожают, от болезней маются, – подбодрил отец: – Ты на лица-то особо не смотри, разные они. Зри в очи. Там все начертано словно руницей. То, что с языка непонятным слышится, то в глазах легко читается. Через то и слова неведомые познавать можно и нравы. Запомни это, сын. Однако уразумей и другое: лишний раз в зенки пялиться тоже не стоит. Не всяк иноземец это любит. Тем паче, что до наших краев добираются только самые смелые да богатые гости. Приходят они сюда большими обозами, со слугами и ратарями. По сему, гордые они все и сварливые. Чуть что, хорошо если криком разойдутся, а то сразу за железо хватаются и норовят спор сечей решить. Для такой надобности у них под дорогими одежами кольчуги плетеные имеются.

Волькша слушал как зачарованный. Он и раньше знал, что не на легкие хлеба ездит Година на Ильменьское торжище, но он и представить себе не мог, сколь несладок удел толмача. Тут не только за неверное слово можно было ответить животом, но и за косой взгляд и за слишком резко поднятую руку. Рассказать все тонкости того, чем им предстояло заниматься на Масляной седмице, Година все равно не успел бы, и потому он вздохнул и продолжил:

– Все это я говорю тебе, сыне, для того, чтобы ты и сам крепко держал слово, что дал мне перед отъездом, и Олькшу-бедована, как мог, сдерживал. Его наипервейшая задача до кулачных боев целому дожить. А там уж пусть дает волю своему норову. Обещал я Хорсу приглядеть за сорванцом и не хочу его с торжища назад в Ладонь порубленным везти. Уразумел?

Волькша опять кивнул.

– Молодца, – похвалил его Година: – А по сему давай так договоримся: я сейчас пойду по своей надобе, а вы с Ольгердом здесь, на Гостином дворе сидите. Поспите. Поешьте. А когда надобность в вас появится, я за вами нарядника пришлю.

Хуже этого уговора Волкан и представить себе ничего не мог: сидеть взаперти, когда кругом хороводит ярмарка! Однако свою клятву слушаться отца беспрекословно он помнил и нарушать не собирался.

Но и Година не для того пускался на маленькие хитрости, после которых Ятва сама настояла, чтобы Волькшу взяли на торжище, дабы гнести его на Гостином дворе. Когда Евпатиевич величал сына помощником, он не красовался перед княжеским человеком, а изрекал истинную правду. Посему он быстрым шагом обошел старых знакомцев из венедских купцов и заморских гостей и явился чин по чину пред светлые очи князя.

Тот был не в духе, поскольку до ярмарки было еще четыре дня, а торгового люда прибыло столько, что места в рядах на всех могло и не хватить. Народ же все ехал и ехал. Думцы да дворня предлагали выставить на подъезде к торжищу караулы и поворачивать купеческие обозы вспять. Но это могло привести к смуте. Слушая сетования князя, Година только головой качал.

– А достаточно ли на дровяном дворе бревен да щепы? [183] – спросил он у Гостомысла.

Тот насупил брови и вопросительно посмотрел на своих людей. Один из них спешно подскочил к князю и пробубнил, что дровяной двор забит до отказа.

– За три дня дельных лавок, конечно, не срубить, – начал Година, сразу ответив на укоризну, сквозившую в лице князя после вопроса о лесе: – Но о лавках и речи нет. А вот столы под навесами поставить можно успеть. За такой стол подать, конечно, надо поменьше брать, так ведь лучше полстолька, чем нисколько.

Годинова присказка пришлась князю по сердцу. Любил старый вояка всякие красивые словечки. Но в речах толмача услышал он и явный толк.

– К тому же, – продолжал Година, – По холоду-то и торговля бойчее пойдет. А то засядет купец в лавку, как карась в тину, и сидит на товаре, как петух на насесте. Глазами ворочает, бородой трясет, а разговору дельного не добьешься.

– Ох, и хитер же ты, Година Ладоженский, – крякнул князь, подкручивая седые усы: – Все-то ты рыбами да птицами толкуешь. И в какой же глуши ты живешь, что люди у тебя все на звериный лад поступают?!

Челядь заржала, как застоявшиеся лошади. Дескать, получил, сиволапый, княжескую оплеуху. Но Гостомысл, стрельнул на них глазами, и они смолкли.

– Где же я тебе столько плотников найду за четыре-то дня до ярмарки? – серьезно спросил князь.

– Так ты только повеление дай, они сами найдутся, – ответил толмач.

– Откуда? – удивился правитель.

– Так ты огласи, что всякий, кто будет помогать строить новые ряды, будет эту Масляную седмицу торговать на них беспошлинно.

Думцы недовольно загалдели. Где это видано, чтобы на торжище торговали беспошлинно! Это же разор и порча на казну.

Князь, подняв кудлатые седые брови, озирал свою дворню и вслушивался в их наветы.

– Что скажешь? – спросил он у Годины, наперед зная, что у того уже готов ответ на всякий дворянский грай. [184]

– И то верно, – согласился толмач со своими ругателями: – Думаю, и правда лучше прогнать всех, на кого лавок не хватило. И пусть они ничего не заплатят. И пусть осенью, обиды не забыв, они в Торжок или на Псковское торжище едут. Тамошней казне от этого одна радость. Это вам на одной руке. А что на другой?

Думцы притихли. Князь злорадно улыбался в усы. За то и любил он Годину, что мог он исподволь припечатать словом, точно железной булавой.

– А на другой руке вот что. Буде найдутся охотники топором помахать, торговые столы возводя, навряд ли это будут все купцы, что на торжище приехали. Ну, два, ну три десятка. Большей ватаге там делать нечего. Два десятка из нескольких сотен – велик убыток? Да иной урядник больше украдет за ярмарку. Так ведь после Масляной недели никуда эти столы не денутся. И год, и два, и три стоять будут и прибыток в казну княжескую приносить.

Година замолчал.

Князь сидел, нахмурившись. Ведал он, что не чисты на руку его слуги, но каждый раз кручинился. Он их пригрел, нарядил, службой особо не маял, а они, точно волки в лес, все так и смотрели, как бы прибрать к рукам то, что плохо лежит. И почему на его двор приходят только воры да лжецы, глупцы да ленивцы, а вот такие башковитые и домовитые люди, как Година Ладонинский ужом выкручиваются, а в княжескую челядь не идут?

– Слушайте мою княжескую волю и передайте ее всем сущим на Ильменьском торжище языкам, – наконец промолвил Гостомысл голосом, который в иные годы перекрывал грохот жаркой сечи. Воля князя была преисполнена государственной мудрости, и только полный балван посмел бы утверждать, что она зародилась в голове какого-то Ладожинского простолюдина.

– Верховодить постройкой торговых столов ставлю… – с этими словами князь обвел собравшихся тяжелым взором. Кто из думцев и дворян был поглупее, те приосанились, кто был похитрее, те наоборот попрятались за спины товарищей. Государь встал и прошелся по палате. Отойдя подальше от думцев, он сделал Године знак приблизиться.