Янис Кууне - Каменный Кулак и охотница за Белой Смертью

– Мой! – снова выкрикнул Волькша. На этот раз Ольгерд сделал, как договорились.

От внезапного удара щуплого парнишки челюсть одного их норманнов выскочила из скулы. Он осел, как куль с зерном. И прежде чем закрыться, его глаза отразили непонимание, ужас и нечеловеческую боль…

Сколько помнил себя Гостомысл, все кулачные бои на Ярилов день проходили одинаково. Наступая ровным шагом, белолюд встречал несуразный наскок чернолюда. Иногда белолюдская стенка даже делала несколько шагов назад, но потом возвращалась и принималась медленно теснить противников. Те прогибались в середине или на краях. И, наконец, силы чернолюдинов иссякали, их стенка рушилась, и они со всех ног бежали с Волховского Льда. После того, как уносили покалеченных, стенки вновь сходились, но на этот раз, что бы побрататься. Так всегда было и всегда будет, поскольку Ярило всегда побеждает Мару.

Но в этот год что-то пошло не так. Стенки сшиблись как обычно. Потоптались на месте как положено. В середине чернолюдского ряда начал набухать бугор, – тоже ничего неожиданного. Как вдруг дальнее от князя крыло белолюда медленно загнулось внутрь, точно неведомый силач гнул едва посильный железный прут. Снег на дальнем краю боя был усеян телами лежащих людей. Слишком обильно усеян. Конники княжеской сотни порывались посмотреть, что там происходит, но Гостомысл не дал им на то соизволения.

А дальний край кулачек загибался все сильнее. По рядам чернолюда пронесся клич, который им не доводилось выкликать никогда прежде: «Наша берет! Наддай!». Бугор в середине боя спрямился, и теперь линия рукопашной напоминала туго натянутый лук.

Белолюд усилил натиск на ближнем от князя краю, но было уже поздно: дальнее крыло рассыпалось и побежало!

Гостомысл был огорошен! Нет, он был ошеломлен тем, что увидели его летовалые глаза!

Однако поражение белолюда было не единственной новостью Ярилова дня. Когда распорядители доложили ему о том, сколько человек пришлось уносить с Волхова на руках, князь подумал, что дружинники оговорились и вместо тринадесяти, что и так было немыслимо много, сказали тридесять. Стремянной сбегал и пересчитал покалеченных. К величайшему изумлению Гостомысла их и правда оказалось тридесять. Из них трое чернолюдинов, двадцать варягов и семь… служилых дружинников.

В это князь отказался поверить напрочь. Если бы речь шла о гостях или о купцах, горячивших себе кровь кулачный потехой, можно было бы хоть как-то смириться с этим числом. Но чтобы на льду остались лежать драчливые варяги и, более того, заслуженные ратари князя, такого просто быть не могло. Не иначе как по случаю Ярилова дня княжеская дворня обпилась пенной браги и городит несусветь.

Князь с трудом дождался, когда окончится братание, на которое высокомерный белолюд пришлось выгонять чуть ли не силой, хлестнул своего холеного жеребца и помчался в детинец лично посчитать и осмотреть пострадавших в кулачках.

Даже в гуще самой кровавой сече Гостомысл не приходил в такое смятение, как в тот миг, когда его глазам предстали тела двадцати варягов и семи дружинников. Знахарь утверждал, что все они живы, что кости их целы, но кто-то или что-то ошеломило их до обморока.

Князь поднял веко одного из своих сотников. Зрак его беспорядочно блуждал по глазнице. Владыке уже доводилось видеть подобное. Такое случалось, когда его дружине противостояли варяги, вышедшие на разбой. Но удар такой силы можно было нанести только боевым молотом.

Сотник застонал и открыл оба глаза. Не сразу узнал он князя, а, узнав, попытался сесть. От этого движения лицо его посерело, глаза опять закатились и содержимое утренней трапезы хлынуло у него изо рта.

– Лежи, лежи, – запоздало повелел Гостомысл: – Скажи только, кто тебя так?

Ратарь долго блевал, потом пил какой-то настой, который ему дал ведун. Потом опять заходился рвотой. И опять пил.

Князь терпеливо ждал.

И вот, наконец, не двигаясь и не открывая глаз, сотник смог едва слышно промычать:

– Рыжий такой верзила. А при нем какой-то неказистый малый… совсем парнишка…

– При чем здесь парнишка? – вспылил князь, решив, что его дружинник бредит.

– А при том… что я, княже, не помню, кто из них меня… одним ударом, как есть, отправил на лужайку возле ворот Ирия.

Первая мысль, которая пришла в голову князя, после того, как его сотник вновь провалился в забытье, была беспощадна и быстра, точно свист клинка, покидающего ножны. Как посмел какой-то чернолюдин сотворить такое со знатным воином, который бок о бок с Гостомыслом прошел не одно сражение!? Не для того на Ярилов день сходятся белолюдская и чернолюдская стенки, чтобы всякий самоземец мог лишать дружину лучших ратарей! Негодяя надлежало немедленно изловить, заковать в железо, а после прилюдно обезручить, дабы прочим неповадно было!

Князь уже поднялся, дабы кинуть кличь своей дворне искать рыжего верзилу, когда его сотник вновь открыл глаза.

– Князь, – едва слышно промолвил седой дружинник: – Если… этот рыжий… будет проситься в дружину,… определи его в мою сотню… С таким молодцом… я бы вдесятером против целого манскапа пошел… Мне его в сотню, княже,… уж не пожалей… определи…

В словах сотника Гостомысл не услышал даже намека на Мсту, [194]которая переполняла его самого. Звучали в них лишь восхищение и восторг, точно речь шла не об обидчике и супостате, а о знатном коне или драгоценной броне, захваченной в походе. «Уж не пожалей, княже…», – так могли просить только о чем-то очень желанном.

Сказанное сотником, не умалило желания Гостомысла немедленно изловить того, кто в Ярилов день содеял небывалое и побил его лучших людей. А вот о том, чтобы взять проходимца в железо и обезручить, князь начал сомневаться. Он подозвал к себе стремянных и повелел разыскать и привести к нему «рыжего».

Приближенные государя и рады были бы исполнить его приказ, но искать «рыжего» на торжище – это все равно, что выискивать пятнистый боб в бобовой сусеке. Пусть среди жителей Гардарики рыжих было чуть меньше, чем среди варягов, но все равно предостаточно.

– Ведите всех рыжих, кого найдете! – взвился было князь, но представил себе, что начнется на торговой стороне, если дружинники без разбора начнут хватать всех, кого природа наградила огненной шевелюрой, и отменил приказ.

– Расспросите всех, кто был сегодня на северном крыле кулачной потехи. Пусть они расскажут, кто там ноне так люто кулаками помахал.

Это повеление, хотя и лишало княжескую дворню видов на праздничный пир вечером Ярилова дня, но было не в пример более ясным. Так что челядь поспешила его выполнять, пока государь в очередной раз не передумал…

Нет слов, чтобы описать то, что творилось на торговой стороне после неожиданной победы чернолюда в кулачном бою. Если и раньше Квасура [195]имел здесь не мало поклонников, то вечер Ярилова дня стал его нескончаемой и развеселой службой. Не было на восточном берегу Волхова ни одного человека, который бы твердо стоял на ногах. Славили Ярилу, хвастались друг перед другом небывалой силою, бражничали и плясали все, кто мог. Недоумение иноземцев, даже тех, кто приезжал на Ильменьское торжище уже не в первый раз, не знало границ. Но как не отнекивались заморские гости, первую чарку им вливали почти силком, вторую они выпивали с оглядкой, а вскоре и сами с трудом могли вспомнить слова родного наречия. Стоит ли говорить, что княжеская дворня, посланная выискивать «рыжего верзилу», потонула в этом веселом разгуле, как горстка камней в трясине.