Азамат Козаев - Ледобой. Круг

– Шея длинная, лобешник чистый, брови дуговатые, – прошептала отражению. Отпустило. – Ты, что ли, Крайровичей зубами рвала? Ты в море сигала, топиться думала? Ты, упрямая коровища, глядела на белое, а говорила черное? Осталось еще упрямство или все растеряла?

Глядит с той стороны дуреха, кивает. Есть немного. Сунула в воду голову, а когда выпрямилась и оглянулась, что-то изменилось. Красок в мире стало больше или солнце проглянуло из облаков? Вернулась к печи, села подле Безрода, подняла глаза. Гюст заметил перемену, удивленно хмыкнул. И ему подмигнула. Не жалко улыбки хорошему человеку…

Дровница заметно уменьшилась. Которая седмица на счет пошла, а Сивому лучше не делается. Хуже тоже не становится, только мало с этого радости.

– И что теперь? – упрямо пытала ворожцов.

– Не знаю, – пожала плечами Ясна.

– Не знаю, – буркнул Стюжень. – Хотя…

– Что?

– Бывало с тобой такое, вот замрешь на ступеньке или на камушке, равновесие держишь, и самой малости бывает достаточно, чтобы качнуло в ту или другую сторону?

– Бывало.

– Вот и с Безродом так же. Замер на одном месте, и самой малости хватит, чтобы столкнуть на Ту Сторону или вернуть обратно. Не доел в детстве каши – скажется, чихнул лишний раз – обязательно отзовется, надорвался по жизни – прости-прощай.

– Надорвался? – Верна в ужасе прикрыла рот ладонью. Сказать про Безрода – в неге и благости жил всю жизнь – пузо от смеха лопнет. Рвали мечами через день, одна только поляна под Срединником чего стоит. А до того? А после? Осталось ли хоть что-нибудь в том месте, где у человека бьется сердце? Или все постругали клинками и ножами?

– Каждый день ему дается болью и кровью, глядишь, той капли крови и не хватит.

– Что делать, что?

– Сам прожил долгую жизнь, но такого не видел. Дед мой прожил долгую жизнь, дед его деда поседеть успел, а про такое даже краем уха не слышали. Человек после прикосновения Ледована не ушел на полночь! Не превратился в кусок льда! Бился от рассвета до заката, и хватило сил!

– Недалеко ушел от куска льда. – Верна тряхнула головой.

– Полными горстями черпал из Потусторонья и Безвременья и остался жив! Пока жив. А нужна, красавица, самая малость, что вернула бы его в белый свет. Хоть веревкой обвяжи и тяни к себе.

– Веревкой?

– Иносказательно говорю, но весьма на это похоже. Осталась весьма сущая мелочь.

– Какая?

Старики переглянулись.

– Найти ту веревку, девонька, – печально улыбнулась бабка Ясна.

Верна сомкнула губы поплотнее и вернулась к дымоходу. Села возле Безрода, положила руку на лоб, едва не разревелась. Выскальзывает Сивый из рук, ровно склизкий угорь. А ведь с того памятного дня жизнь по-другому пошла – не довлеет больше немилое замужество, не стоит над душой сильномогучий жених, при одной мысли о котором озноб колотит. Спала тут же, не убирая руки, – боялась: отведет ладонь, а Потусторонье его утащит. Сама не заметила, как рассвело. Открыла глаза – Стюжень рядом, в плечо толкает.

– Вставай, пойдем.

Молча встала и пошла. Слова не сказала. Если зовет, значит, надо. Вошли в дружинную избу. Ясна уже на ногах, на лавке в горячке мечется Тычок, баламуту стало совсем худо, помереть может в любой момент. На крыльце стоит бадья с водой, рядом – скамья.

– Разоблачайся и садись.

– Что еще удумали?

– Как сказал вчера про веревку, так и оказалось, – боги за язык дернули, – усмехнулся верховный. – Станем веревку делать, которой вытянешь Безрода с мертвой земли.

– Веревку? – похолодела. – Ремней со спины настругаете?

Ворожцы переглянулись.

– Может, и вправду ремней? – Стюжень пожал плечами. – Зачем Сивому такая дура?

– Волосы! – Ясна схватила прядь и потрясла перед глазами Верны.

Едва не разрывая одежду по швам, скинула все до последней вещи, рухнула на скамью.

– Режь!

Резали под самый корешок, аккуратно укладывая пряди на пол, чуть поодаль. А потом, дабы не осталась чучелом и не пугала людей разновысокой стерней, ворожец развел в маленькой чарке пенника, развез по голове и острейшим ножом выскоблил до блеска. Какое-то время Верна даже головой вертеть боялась. Пусто стало и непривычно.

– Да ты выдохни, дуреха! – Верховный тряпкой стер остатки пенника, поглядел так-сяк, довольно кивнул. – Красивая голова, ладная. Скажи папке и мамке спасибо!

– Спасибо?

– Да, спасибо. Лежала ты в люльке на бочку, оттого головушка стала ровная и круглая. Любо-дорого смотреть!

– На вот, закройся. – Ворожея сунула покров.

– Что теперь?

– А теперь пряди да плети. Веревку тонкую, крепкую.

Пока пряла, все щупала голову. Одно слово – голая. Веревка получилась тонкой и длинной.

– Повяжи один конец на руку, другой конец – к Безроду, и жди.

– Так он в печи! За шею вязать, что ли? Не задушила бы!

– За волосы, бестолковая.

Проходя мимо бочки, усилием воли заставила себя не свернуть, не остановиться, не посмотреть в отражение. Что увидела бы? Спасибо, Гюст не стал ржать. Волосы у Безрода длинные – очень удачно! – привязала веревку накрепко, не развяжешь, только резать вихор. Второй конец свила в петлю, затянула на руке. Так и улеглась рядом.

Ночью спала плохо. Без волос голова не так лежала, покров мешал. Несколько раз просыпалась, дергала веревку. И снилось такое… Будто в паре шагов густится непроглядный мрак, тянутся жадные руки из тьмы, норовят ухватить Безрода и рывком сдернуть в черный туман. От ужаса проснулась, только от жути не избавилась. Безрода на самом деле трясло, веревку натянуло, ровно гусельную струну. Тело в печи оттаивает, а душу будто вынимают, тащат, как рыбу из реки.

– Да что же это? – прошептала, обхватывая веревку пальцами. Ладонь онемела, саму затрясло, зазнобило. – Каждая сволочь на мое зарится, зубами клацают, норовят из рук выхватить! Не дам! Не дам!..

Сообрази старики с веревкой хотя бы на день позже, теперешней ночью Безрода утянуло бы на Ту Сторону. Равновесие нарушено, Сивого потащило во мрак, а ты держи крепче, не отпускай!

– Не пущу! Не пущу!..

Рука онемела, словно держала на весу над пропастью не что-нибудь, а торговую ладью, груженную сверх меры. Веревка время от времени провисала, и тогда отлегало от сердца, а потом вдруг резко натягивалась и даже хлопала. Ровно две души подвязали на одну струну, обе тащат во мрак, наизнанку выворачивают.

– Что случилось? Не спишь, орешь. Приснилось что? – подбежал с горящим светочем Гюст, замер, удивленный. На Верне лица нет, губы прикусила, дрожит, будто мерзнет.

– Безрода забирают! – прохрипела. – На Ту Сторону…

– Ты держись, я сейчас! – Оттнир умчался звать ворожцов. – Гляди, не отпускай!

– Не отпущу.

Так вот как душу из человека по-живому тянут! Звенишь вся целиком, куда ни ткни. Говорят, на пороге смерти жизнь мелькает перед глазами, что видел, кого любил. А если не картины видишь, а слышатся старые песни? Отец пел, хрипло и низко, но в том штука, что не врал, и ухо не резало! Мама колыбельные пела… звенит в ушах медовой патокой и яблочной теркой.