Маргит Сандему - Кровавая месть

Его поместье постоянно расширялось — но ему этого было мало.

Одной из его самых характерных черт была жажда мести: никто, никто не смел поднять руку на него и на его людей. И вот эти мерзкие людишки из Свартскугена, никак не поддающиеся истреблению, ведут запретную охоту в его лесу!

Теперь он, наконец, понял, почему проснулся: он услышал тяжелые шаги на тропинке.

Если этот негодяй осмелился подстрелить какую-то дичь, он поплатится за это жизнью. Эта мысль понравилась помещику. Он был совершенно уверен в том, что у него есть все основания стрелять и поднял ружье.

И вот человек подошел. Да, это был Свартскуген — его лисью морду невозможно было не узнать!

— Стой, наглец! Что ты делаешь в моем лесу?

Ивар Свартскуген метнулся в кусты. Воллер услышал, как он взводит курок ружья — солдатского ружья, с которым не ходят на охоту.

Дичи при нем не было. Какая досада! Но ничего, повод у него все равно был — достаточно было одного этого ружья! На кой черт этому каналье ружье? Это называется самообороной. Может ли помещик Воллер к этому придраться? Разумеется!

— На кого ты собираешься охотиться в моем лесу? — крикнул он, прячась за валун.

— Это не твой лес, дьявол, это наш лес, тебе это привиделось в кошмарном сне, дьявольское отродье!

«Можно сказать, изысканные слова», — подумал воллерский помещик, словно это могло послужить ему оправданием, если он убьет этого человека.

Оба понимали, что на карту поставлена их жизнь. Собственно говоря, помещик готов был идти на попятную, желая просто продемонстрировать свою решимость раздавить этого вора, как блоху. Однако ситуация вдруг обрела фатальный характер.

— Вы, мерзкий сброд, никогда не владели этим лесом!

— Владели! И ты, будь ты проклят, хорошо знаешь об этом! Мы имеем право охотиться здесь столько, сколько хотим, и ты не можешь нам помешать!

Эти слова спровоцировали его на выстрел.

— Не могу? — проревел он, стараясь перекрыть грохот.

Это был пустой выстрел, и Ивар злорадно захохотал.

Воллеру пришлось перезарядить ружье: он проклинал недостаток самообладания. Внезапно ему захотелось, чтобы кто-то был с ним рядом: было глупо отправляться одному на встречу с этим смутьяном.

Перезаряжая ружье, он не мог не слышать, что тот подошел ближе. Быстро-быстро Ивар пробирался между деревьями и кустами.

Помещика прошиб пот. Так оно и есть! Теперь все ясно. Он услышал звук взводимого курка.

— Я держу тебя на мушке! — крикнул тот. — Один шаг, и…

Поблизости раздался выстрел, пуля просвистела прямо над головой, едва не задев его.

Это уже были не шутки. От страха за свою собственную, драгоценную жизнь его прошиб пот. Что же они не идут на помощь? Лес вдруг стал таким тихим-тихим, как будто все животные, напугавшись выстрелов, попрятались в норы или под деревья.

Помещик знал, что Ивар Свартскуген должен перезарядить ружье. Теперь у него оставалась единственная возможность. Но где этот негодяй? Где он?

Он слишком долго медлил. Ивару удалось перезарядить ружье совершенно бесшумно, что было большим искусством в абсолютно затихшем лесу. Воллерский помещик осмелился осторожно высунуться из-за валуна — и тут грянул выстрел. Резкая боль в затылке — и кровь потекла по его ушам. Он упал, воя от боли.

Он быстро пришел в себя.

«Я должен молчать. Лежать совершенно неподвижно. Он слышал, что попал в меня. О, Сатана, как жжет! Я не вытерплю! Но если, раз закричав, я буду теперь лежать молча, он подумает, что я мертв…

Лосиная шкура… Достать ее. Вот она, осторожно! Все! Теперь я готов стрелять. Осталось только ждать».

Помещику Воллеру пришлось ждать долго, он уже начал нервничать. Идет ли тот? Нет, не слышно никаких шагов.

Проходили минуты. Лежать тихо, не приподнимаясь, лежать совершенно неподвижно!

Наконец поблизости послышался слабый шорох, тихие, крадущиеся шаги по тропинке. Не шевелиться!

Из-за валуна медленно и осторожно показалась голова. Глаза устремились на воллерского помещика. Ивар наставил на него ружье — и тут его взгляд встретился на миг со злобным взглядом противника, человека, до такой степени порабощенного жаждой мести и алчности, что это стало у него манией. И, глядя в течение какой-то доли секунды в эти глаза, Ивар понял, что человек, лежащий за валуном, сумасшедший, совершенно помешавшийся на восстановлении справедливости, как он ее понимал: он хотел владеть всем — без всяких ограничений!

Но Ивар Свартскуген не додумал свою мысль до конца: пуля, выпущенная из-под лосиной шкуры, угодила ему между глаз. Он моментально умер.

Полежав некоторое время, воллерский помещик с облегчением вздохнул. Потом встал и, как всегда, непобедимый, с триумфом пнул ногой мертвое тело.

— Еще один из них, — пробормотал он. — Эта шкура здорово помогает.

Он так и оставил его лежать, солдатское ружье — тоже. Это должно было послужить доказательством того, что ему пришлось защищаться от опасного браконьера.

Много доказательств ему и не требовалось: судья все равно был на его стороне. Однако нотариус был несговорчив и считался с этими убогими Людьми Льда и с их фермерами из Свартскугена.

Вспомнив про Людей Льда, он снова почувствовал рези в животе. Как бы он хотел утопить их всех!

И прежде всего Виллему дочь Калеба из Элистранда.

Как у него болело под правым ребром! Он поплелся домой, держа в одной руке лосиную шкуру, а другую руку прижимая к правому боку. Голова гудела от ранения, но ощупав рану — предельно осторожно — он пришел к выводу, что она не опасна: пуля сорвала лишь полоску кожи, вырвала клок седых волос. И то, что кровь продолжала течь, не играло особой роли: у воллерского помещика ее было слишком много, так что время от времени он нуждался в кровопусканиях, чтобы не погибнуть от ее избытка.

Слуги встретили его в прихожей: вид хозяина перепугал их. Он прошел мимо них, позвав лишь своего ближайшего помощника в кабинет.

— Мы прекращаем преследовать Виллему дочь Калеба, — коротко распорядился он. — Так что дай людям соответствующие указания. У нас теперь другие планы относительно нее. Гораздо более эффективные планы…

Он многообещающе усмехнулся.

Наступили замечательные теплые и сухие осенние дни, напоминающие лето. Все ходили любоваться роскошными осенними красками. По вечерам работники собирались под окнами кухни в Элистранде и пели, плясали, играли: вечера стояли теплые, жизнь казалась прекрасной, все заботы улетали прочь, хотелось думать только о хорошем. И до поздней ночи в усадьбе слышались песни и смех.

Калеб и Габриэлла им не мешали. Зачем лишать людей этой радости? Они трудились днем до изнурения, не разгибая спины, так почему бы им не расслабиться немного и не повеселиться вечером?