Валентин Маслюков - Жертва

— Конечно, — охотно согласилась Золотинка. Зимкина двадцатилетняя молодость давала ей право и себя не считать старухой — в восемнадцать.

Зиму Золотинка провела у лекаря Чепчуга Яри, усердно помогая ему в лавке и разговаривая. Разговоры со стариком составляли нарочное занятие, которое требовало и времени, и навыков, так же как известной самоотверженности. Потому что лекарь любил подобающие случаю восклицания, которые свидетельствовали о чутком внимании собеседника, но совершенно не считался со смыслом этих восклицаний, уточняющих вопросов и почтительных сомнений. Пространные умствования старого человека бывали поучительны и любопытны, бывали утомительны, но слишком часто несвоевременны.

Поэтому Зимка, единственная отрада давно овдовевшего лекаря, целиком и полностью уступила Золотинке обязанности записного слушателя. Тем более что старикова дочь и раньше-то ими пренебрегала.

Все ничего. Золотинка не тяготилась стариком и скоро приноровилась под требующие неусыпного внимания, скачущие речи, толочь минералы, запаривать травы, приготовлять мази — лавка и приготовление лекарств сразу легли на ее плечи, — все ничего, да только Золотинка, заморенная разглагольствованиями Чепчуга Яри, оставалась безмерно одинока. Часами поддакивая старику, она не имела возможности высказать и свое — наболевшее и тревожное. Старый Чепчуг не слушал, да и не понимал, действительно не понимал ничего, что не касалось бы удачных или неудачных опытов врачевания, его любимой Зимки, разнообразных достоинств ее и опять же — недостатков и достоинств.

Как попала в эту озабоченную душу Зимка трудно было уже установить — это произошло давно. Чепчуг обожал дочь с болезненной страстью неуравновешенного человека. Безрассудная любовь старого Чепчуга, сколько Золотинка успела заметить, не пошла дочери на пользу.

Это была взбалмошная, избалованная девица. Хотя… Хотя человек по-своему замечательный, было за что любить! если бы только Чепчуг по свойственной ему слабости не обратил лучших задатков дочери в своего рода нравственный вывих. Веселый нрав Зимки, не зная ограничений, обернулся развязностью; чистосердечие и прямота ее обрели отличительные черты самой наивной, не замечающей себя грубости; природная сообразительность сказалась несносной самоуверенностью суждений, иногда, впрочем, по случаю, удивительно остроумных и точных; решительность Зимкиной повадки напоминала своеволие; душевная чуткость, положенная ей от рождения мера доброты и отзывчивости, выродилась в некую нравственную ловкость, умение подладиться к старику и помыкать им по мере надобности.

Даже самая Зимкина красота, если не стала безобразием под воздействием отцовского потворства, то, во всяком случае, приобрела нечто жгучее, нечто чрезмерно едкое в своем безупречном совершенстве. То была крутолобая, упрямая и какая-то непреклонная красота.

Появление в доме Золотинки застало старикову дочь врасплох. Не имея никакого заранее сложившегося мнения, она подвела девушку к зеркалу, поставила рядом с собой и, подумавши, сказала: а ты, смешная! Это и решило дело. Смешная Золотинка была принята благосклонно. Хотя сомнения оставались и Зимка испытывала временами несвойственное ей беспокойство.

В самом деле, Золотинка казалась неуловима, это и сбивало хозяеву дочь с толку. Взять ведь хотя бы то же зеркало — тут не все уж так просто было. Не совсем правильный, вздернутый носик Золотинки… слишком большой, как у куклы, рот, узковатый, может быть, подбородок, глаза — большие до безобразия… Разбирая рыбачку по частям, лекарева дочь Чепчугова Зимка находила в ней множество утешительных изъянов. Вот же и брови: густые, как нарисованные, а при дворе, говорят, брови теперь выщипывают. Эти же обнаруживали змеиный нрав: изгибались с неестественной, можно сказать, отталкивающей подвижностью, вразнобой, что следовало признать особенным недостатком: правая бровь, заломившись, выражала ни к селу ни к городу беспричинное удивление, тогда как левая в это же самое время смущала Чепчугову дочь своим безмятежным покоем. И губы при этом улыбались, а глаза глядели пугающе пристально.

В чрезмерной подвижности и выразительности Золотинкиного лица было что-то смешное, если не безобразное, как в преувеличенных чертах вырезанной из дерева куклы. И это же самое лицо до оторопи поражало Зимку неизъяснимой, хватающей за душу прелестью.

Но нужно ведь было на чем-то остановиться. И старикова дочь Зимка, безупречной красоты девица с румяными щечками, круглым подбородком и роскошной волной волос, повертевши девушку и так и эдак, окончательно установила:

— Нет, какая же ты все-таки забавная! Определенно!

Порешив на этом, Зимка оказалась не такой уж дурной подругой, потому что не видела надобности притеснять приблудную девчонку, которая, играючи и шутя, как это и пристало большеротой и большеглазой кукле, взяла на себя множество неприятных и утомительных обязанностей по лекарской лавке.

И потом Золотинке в голову не приходило соперничать со стариковой дочерью, если, случалось, находил на Зимку деятельный зуд, она тотчас уступала.

А Зимка, понимая положение рыбацкой сиротки как приниженное, нисколько не догадывалась о чудовищной — откуда ей быть? — гордости, о беспримерном — так! — честолюбии, которые скрывались под чистым лбом Золотинки.

На этом недоразумении они и сошлись. То есть каждый занимался своим и не мешал другому: Золотинка брала на себя лавку, пользовала больных под руководством старого лекаря и однажды, храбро не поддаваясь страху, стояла возле Чепчуга, когда он принимал роды; и выпало ей держать раздробленную ногу ломового извозчика, который — совершенно справедливо! — вопил и бранился, пока Чепчуг, от напряжения обливаясь потом, резал клочья мышц и разбирал обломки костей. Наука Золотинки состояла в том, чтобы не отворачиваться. И еще Чепчуг показал ей — и тоже она вынуждена была смотреть — как перевязывать хлещущие кровью жилы. И сама перевязывала.

Вот чем занималась Золотинка, кроме того, разумеется, что сонно моргала по ночам над врачебным сочинением Абу Усамы.

А Зимка, старикова дочь, с заметно усилившимся ожесточением изводила окрестных парней, имея среди прочих достижений самоубийство портняжного подмастерья Сипяги, пусть и не доведенное до окончательного результата. То есть Золотинка лечила раны, а Зимка их наносила. Так они и уживались под одним кровом вполне мирно.

Однако, и Зимка общего поветрия не избежала: с первыми холодами, когда продолжительные вьюги развеяли Зимкиных поклонников, заметно поубавив их любовный жар, и приходилось коротать время в единственной теплой горнице промерзшего дома, Зимка обнаружила в себе готовность взяться за лечение княжича Юлия. Она потребовала сочинение Абу Усамы, но не раскрыла его и недели две держала у себя, пока Золотинка, не вступая в объяснения, не выкрала книгу обратно — чего Зимка не заметила. Впрочем, старикова дочь без обиняков утверждала, что не нужно быть Абу Усамой, чтобы вразумить нашего несчастненького княжича — тут она бросала взгляд в зеркало.