Валентин Маслюков - Потом

Вот это-то и была по глубокому внутреннему убеждению хотенчика вершина Золотинкиных вожделений! Она же, не обращая внимания на еду, онемело глазела на рассевшегося у стены в весьма-таки развязной позе невообразимой величины медведя — огромная грязно-голубая гора с крошечной треугольной головой и глазками. Необъятное мохнатое брюхо и лапы, что колоды. Медведь гнусненько так ухмылялся, пошевеливая пястью, вполне, как видно, ухватистой, с развитыми, почти человеческими пальцами, только очень толстыми.

Просторное подземелье, где обретался невиданный зверь, замыкалось в дальнем конце налево смутно различимой решеткой — поставленная возле медведя на каменный уступ лампа давала немного света, так что подробности представлялись весьма приблизительно. В углу направо возвышались горы какого-то грязного месива, весьма походившего на солому. Имелись тут из обстановки различной величины камни, какие-то непонятные укладки, а на стене рядом с соломенной грудой свисала толстенная корабельная цепь с разомкнутым ошейником.

Медведь захватил глиняную лампу с тусклым фитилем и, подвинувшись, посветил гостье в лицо.

— Какой же ты пигалик? — заметил он, обдавая зловонным медвежьими дыханием, от которого Золотинка затрепетала, как пожухлый лист на ветру.

— Нет, не пигалик, — сказала она, полагая произвести на зверя благоприятное впечатление. Но просчиталась.

— Вот пигалики — это люди! А ты что? Тьфу! — рыкнул он, раздражаясь.

От жеванных медвежьих слов звенело в голове. Одуряющие запахи пищи, мешаясь с общим застойным духом подвала, вызывали томительную слабость в ногах и желание за что-нибудь ухватиться. Хвататься пришлось бы тогда за медвежий нос, потому что ничего более достойного ближе не было, и Золотинка крепилась изо всех сил.

— Есть я тебя не стану, — сообщил медведь, когда осмотрел гостью. — Поглумы дохлятину не едят. Скажи спасибо.

— Спасибо, — сказала Золотинка. — А ты поглум?

— Да, я Поглум из рода Поглумов.

— В таком случае мне очень повезло, что я с тобой встретилась.

Поглум из рода Поглумов, которые не едят дохлятину, самодовольно ощерился и даже как-то вздохнул от полноты чувств, подвинувшись.

— Можно я тогда немножечко подкормлюсь? Я давно не ела.

— Ну жри, если жизнь не дорога! — двусмысленно разрешил Поглум.

Золотинка опустилась на колени возле кадки с медом, настоящим тягучим медом. Сначала она облизала палец, а потом зачерпнула вязкое, сладкое месиво горстью.

— Жри еще! Жри больше! — поощрял медведь, со злорадным удовольствием наблюдавший Золотинкину жадность.

— Спасибо, больше мне нельзя. Я давно не ела, — благоразумно сказала Золотинка. Но не успела и пикнуть, как оказалась в лапах чудовища, он живо зачерпнул меду и шлепнул в лицо, так что густое месиво залепило и глаза, и ноздри, и рот — Золотинка замахала руками, задыхаясь. Она торопилась отмазать рот, и новый мощный толчок гущи ударил в зубы. Золотинка упала и наверняка погибла бы от удушья, если бы медведь, наконец, не оставил ее корчиться на полу, содрогаясь в надсадном кашле.

Поставив лампу на бочку, медведь с любопытством наблюдал. Золотинка отползла к луже возле проломленной двери, кое-как умылась, а затем нашла в себе силы встать.

— Спасибо за угощение, — лицемерно сказала она. — Но мне пора. Я пойду.

Медведь загадочно молчал. Загребущие лапы и порядочных размеров пасть — достаточная, чтобы перекусить Золотинку пополам, сильно ее смущали. Она намотала повод на руку, хотенчика захватила в горсть, чтобы не кидался на кадку с медом и двинулась, пошатываясь, к выходу, туда, где различались приоткрытые ворота клетки.

— Еще раз спасибо и до свидания, — повторила она дрожащим голоском.

Медведь позволил ей несколько шагов, а потом, не говоря худого, ухватил за ногу, облапив голень, и потянул назад волоком — Золотинка, разумеется, не устояла, а грохнулась на камни. Поглум же растянулся во всю свою чудовищную длину, а пастью припал к полу, словно подкрадываясь. Он подтащил Золотинку под самый нос, здесь ее выпустил и продолжал смотреть, как она барахтается. Что-то такое Золотинка при этом лепетала, себя не помня, но бежать уже не пыталась. А когда годные к случаю слова у нее исчерпались, естественным образом умолкла.

Медведь толкнул ее ногтем, чтобы двигалась.

— Ну! — сказал он. И потом еще раз толкнул. — Говори еще!

— Что говорить?

— Спасибо за угощение, говори.

— Спасибо за угощение, — послушно повторила Золотинка и замолкла.

Медведь подпихнул ногтем:

— Ну!

— Что говорить?

— Я уже пойду, пора мне уходить, говори.

— Спасибо за угощение. Мне уже пора. Я тороплюсь, — сказала Золотинка, не понимая, чего зверь хочет.

— Говори еще, — потребовал он, едва девушка замолчала.

Золотинка повторила все то же самое еще раз. А Поглум слушал очень внимательно, насторожив маленькие круглые ушки.

— Говори еще! — потребовал он с явной угрозой. И как-то нехорошо подвинулся. Достаточно было малейшей неосторожности, чтобы эта гора рыхлого синего меха подмяла Золотинку, как какую-нибудь блошку, а осторожностью Поглум как будто не отличался.

— Что ж говорить? — лепетала Золотинка, опасаясь закрыть рот даже ненадолго. — Вот я тебе расскажу сказку, — сообразила она, понимая, уже что Поглуму все равно, что бы они ни говорила — лишь бы помучать. — Хочешь сказку?

Выражение настороженного внимания не менялось на хитрой медвежьей роже.

— Ну так я тебе расскажу сказку. Она называется «Маша и медведь». Ладно? Очень хорошая сказка.

Поглум совсем замер. Как притих при первых звуках переливчатого голоса Золотинки, так, кажется, ни разу не шевельнулся, пока она не кончила. А рассказывать пришлось все по порядку. Как жили-были старик со старухой и была у них внучка Маша. Как Маша пошла в дремучий лес и «кустик за кустиком, деревце за деревцем» заблудилась. Как Маша испугалась. Как она нашла в лесу избушку и обрадовалась. И как снова испугалась, потому что в избушке жил медведь, дикий и невоспитанный. И как пришлось ей жить у медведя, и как она вела домашнее хозяйство — на удивление успешно. И как она обманула медведя: напекла пирожков и велела топтыгину отнести гостинец дедушке с бабушкой, а сама забралась в короб. И как медведь понес. И наконец, миг содрогания, ужасное испытание судьбы: «сяду на пенек, съем пирожок», — говорит простодушный топтыгин, такой понятный в своей простительной слабости. «Высоко сижу, далеко гляжу!» — угрожает из короба лукавая девочка. «Вижу! Вижу! Не садись на пенек, не ешь пирожок, неси дедушке, неси бабушке!» И топтыгин, не присев и не перекусив, самоотверженно плетется на голодное брюхо по солнцепеку дальше…