Сергей Никшич - Люди из пригорода

В тот вечер, когда он встретил Аленку, он зашел на несколько минут в старинный парк, напротив Желтого Корпуса Университета, где такие же, как он, студенты-вечерники собирались после лекций, чтобы выкурить сигарету и поболтать немного перед тем, как разбежаться по домам. Вечер давно уже опустился фиолетовым, расшитым яркими звездами колпаком на изнемогший от преждевременной майской жары город, и люди в предвкушении ночной прохлады не спеша прогуливались по дорожкам сада. Удивительно, но в тот вечер никто из его однокурсников в сад не зашел, и Алеша одиноко плюхнулся на скамейку, вытащил из кармана пачку дешевых сигарет, но курить не стал, потому что на другой конец скамейки вдруг уселась изумительной красоты девушка, на которую он засматривался в тусклых университетских коридорах. Он знал, впрочем, что она учится на романо-германском, на котором ослепительных красавиц было, как мотыльков по весне, но на него эти недоступные, как иномарка, создания обращали ровно столько внимания, сколько, скажем, на фонарный столб. Скуластая и белобрысая его физиономия и потрепанная одежонка, видать, не располагали их к беседе об умном и уж никак не выдавали в нем будущего знаменитого писателя и литературного пророка, которым он иногда, радуясь неожиданным своим успехам, себя мнил. Лицо у девушки было белоснежное, как февральская луна, обрамленная каштановыми волосами, а глаза, глаза ее напоминали более всего изумрудные озера, окаймленные коричневым тростником ресниц, чуть раскосые, как у восточных прелестниц, и, казалось, созданные исключительно для того, чтобы метать в юношей смертельно опасные для них Купидоновы стрелы.

Она лукаво взглянула на Алешу, прекрасно зная, какое впечатление на него производит, и бархатистым, низким и в то же время невероятно нежным голосом проворковала: «Вы не угостите меня сигаретой, молодой человек, а то мои закончились, а до киоска мне не дойти – устала ужасно». Само собой разумеется, Алеша вскочил со скамейки, как ужаленный, бросился угощать ее сигаретой, вытащил зажигалку, и тут руки их на мгновение соприкоснулись, и как это ни странно, вдруг оказалось, что разнять они их не могут – Алена попыталась было оторвать свою ладонь от руки Алеши, но какая-то неведомая сила сковала их и соединила, настоятельно повелевая заглядывать в глаза друг друга и при этом испытывать неописуемый восторг и обожание, и они не в состоянии были ее ослушаться, ибо сила эта была не что иное, как неуловимая и непостижимая даже богам, а не то что простым смертным – Любовь. И скамейка в ночном саду превратилась в рай человеческий, а они – в праотцев наших – Адама и Еву, постигающих мир и самих себя. Мы не будем утомлять взыскательного читателя всем тем малопонятным для посторонних любовным бредом, которым они только и изъяснялись на протяжении этой бесконечной и странной ночи, как уехали они вместе на последнем трамвае в далекую Горенку, по которой пробирались, то и дело обнимаясь и любуясь звездами, к Алешиной вросшей в землю хате.

Надо ли и говорить, что, проснувшись поутру, они почувствовали себя еще счастливее, а о маменьке Алеши, Варваре Федоровне, и говорить не приходится. Радуясь за сына, она носилась по горнице, как молодая, и усадила молодых завтракать в красном углу, под иконами, а сама ушла, чтобы не быть помехой, во двор, чтобы в такт своим мыслям заняться по хозяйству.

А Алена утром показалась нашему студенту еще красивее, чем в полутемных университетских коридорах, и он просто налюбоваться ею не мог и все время спрашивал себя – уж не сон ли все это? Не растает ли его любимая, как причудливое облако в далеком небе, не оставит ли его наедине с его талантом (в котором он не сомневался) и с его ставшим уже тяготить одиночеством?

А Аленка во время завтрака говорила ему: «Я давно видела, что ты на меня засматриваешься, чудной ты такой… Что ж ты раньше ко мне не подошел, а? Ну ладно, я на тебя не в обиде…». И она гладила его волосы своими чудными белыми руками и заставляла читать стихи. Алешины стихи ей понравились не на шутку, и хвалила она его отнюдь не из вежливости.

– Ты прямо наш местный Бродский, вот уж не ожидала, а я уже и отчаялась подружиться с поэтом. Рифмоплетов у нас целый университет, но такое пишут, что читать нет просто никакой возможности… А ты, ты – талантливый, дурачинка, дай-ка я тебя за это еще раз поцелую…

И так прошел целый день, но вечером Алена попросила проводить ее, потому что ей и так предстояло дома выслушать от отчима неизвестно что в ответ на свой рассказ о том, что переночевала у подруги…

И они пошли вместе по селу, мимо дома Явдохи, которая по своему обыкновению сидела на скамейке на улице и загадочно, как египетский сфинкс, улыбалась. Увидев Алену она нахмурилась и жалостливо посмотрела на ее спутника. Встретился им и Тоскливец, который бросил на Алену такой жадный взгляд, что он обжег ей лицо, и она испуганно спряталась за Алексеем, который показал Тоскливцу кулак, и тот, как всегда кудахтая себе под нос какую-то гадость, заспешил прочь.

А на следующий день Алексей проснулся от того, что по его комнате кто-то ходил. Он открыл глаза, и ему показалось, что он бредит – в цветастом летнем платье по комнате порхала улыбчивая Алена и вытирала видавшей виды тряпкой пыль с его книг. Весь июнь и июль они почти не покидали Горенку – Алена читала, Алексей писал роман (которому суждено было через два года стать бестселлером), после обеда они ходили купаться на озеро, а вечером снова садились за книги. Его маменька не могла на них нарадоваться, и ее воображение уже рисовало ей многочисленных аистов с улыбающимися розовощекими младенцами.

Как-то, это был уже самый конец июля, Алексей проснулся от каких-то странных звуков – Алена сидела за столом и рвала какой-то лист на мелкие-мелкие клочки. По щекам у нее текли слезы.

– Аленочка, что с тобой? – вскричал испуганный Алеша.

Но Алена ничего не ответила и только взглянула на него исподлобья, как затравленный зверек, схватила свою сумочку и прожогом бросилась во двор. Когда Алеша кое-как впопыхах натянул на себя одежду и выскочил за ней, ее уже и следа не было… Не стал Алексей ее догонять, сдержал себя, хотя сердце его стучало, как зашедшийся в музыкальном экстазе барабан… А клочки бумаги, как снежинки, усеяли пол комнаты. Он попытался было их сложить, но смог прочитать только первую строчку: «Милый Алеша!». А дальше клочки были настолько мелкие, что письмо, которое хоть и ему было адресовано, прочитать было невозможно. Роман у Алексея как-то сразу застопорился, и чтобы прогнать тоску, он взялся за домашнее хозяйство – побелил комнаты, стал помогать матери по огороду и выбросил со двора всякую гадость. Несколько раз ходил на почту Алене звонить. И всякий раз безуспешно – то трубку никто не снимал, то ее снимал ревновавший Алену ко всему, что движется, отчим.