Сергей Никшич - Люди из пригорода

А в деревне толковали по-разному про исчезновение Богомаза с супругою. Тел их так никогда и не нашли – только одежду Петра да монисто Оксаны, что лежало на нем. Батюшка отслужил через девять дней молебен, на кладбище врыли в землю два креста с их именами, да на том все и закончилось. Горько горевал старый священник, что не дождался внуков, догадываясь в глубине души, что не обошлось тут без нечистой силы, но поделать ничего не мог и только молился неустанно за своих исчезнувших детей. Говорят, с тех пор каждой весной у священника расцветали во дворе два куста неземной красоты сирени, которые всякий раз, когда он проходил мимо, норовили прикоснуться к нему и погладить подобно тому, как дитя прижимается к отцу своему, словно впитывая его любовь и ласку. Впрочем, правда это или нет, кто знает…

Прошло лет пятьдесят, священника уже давно не было в живых да и про Петра с Оксаною селяне уже позабыли, как вдруг стал распространяться в народе слух о том, что в полнолуние на берегу озера люди добрые и душой святые могут увидеть взявшихся за руки юношу и девушку в белоснежных одеждах, стремительно плывущих по мутным глубинам вечно холодного озера.

Не все верили в эти присказки, потому что не всем дано Богомаз и черт было увидеть Петра и Оксану, но кое-кому удавалось их увидеть, и правда об их вечной любви навсегда сохранилась среди жителей Горенки и окрестных сел.

Вот какую историю рассказала Бороде старуха, и тот, не в силах утаить ее в себе, тут же поделился ею с почтенным обществом.

Явдоха (нет все-таки она была фея, а не ведьма!) прослезилась и убежала на кухню наводить марафет – не любила показываться перед мужчинами в невыгодном свете. А приятели помолчали да и пришли к выводу, что следует встать и стоя выпить за упокой невинных душ, пострадавших от врага рода человеческого. Так они и поступили, а снова усевшись, важно приступили к Параськиной шинке. Явдоха возвратилась к ним уже как ни в чем не бывало, и только одна мысль роилась в ее обычно хладнокровной головке – как уберечь своего Петра (с этого вечера она уже считала его своим) от той гадости, что примерещилась ему свиным рылом на потолке, – Явдоха чуяла, что и тут точно не обошлось без прижившегося в этих местах черта.

Вскоре Явдоха попросила Петра ее проводить. Борода засуетился и тоже стал прощаться, и Хорьку ничего не оставалось, как ретироваться по направлению к своей разгневанной супружнице.

А на улице уже стемнело, селяне, запершись, сидели по хатам и только псы несли свою вечную службу, заливаясь то хором, то по одиночке надрывным лаем.

Явдоха не предложила Петру зайти к себе, да и он не стал напрашиваться, глядя на ее серьезное лицо и нутром чувствуя, что она спешит и ей сейчас не до него.

А у Явдохи и в самом деле началась по всему телу чесотка, и она спешила к своей метле, но при этом намеревалась не просто развеяться среди звезд, а высмотреть, где шляется приблудившийся черт, чтобы раз и навсегда отвадить его от Горенки.

Петро еще и отойти не успел от ее дома, а она была уже высоко над Горенкой, одетая в темное, невидимая, грозная мстительница – история про Петра и Оксану задела ее за живое, и впервые в жизни она почувствовала настоятельное желание отомстить.

Заметив шатающуюся по улицам черную свинью, она сразу сообразила, что это за фрукт, но виду не подала и долго еще кружила над селом, изучая закоулки, по которым бродил окаянный враг рода человеческого, а затем, наблюдая, как он, приняв свой подлинный облик, доводит до бешенства свиней, катаясь на них верхом и безжалостно погоняя чем-то острым – чем именно, Явдоха с высоты не могла разобрать.

– Так вот почему свиньи в селе какие-то шальные стали, – подумала она и тут же со страхом заметила, что черт уже совсем близко подошел к хате Петра и принялся за свиней в хлеву Хорька, что стоял на соседском с Петром подворье. Но тут первые ярко-красные лучи проснувшегося светила прорезали ночную тьму и высветили плывущие над Горенкой причудливые облака, словно освещая им путь. И сразу же самый ретивый петух стал откашливаться, как тенор перед выходом на сцену, – вот-вот петушиный хор сменит отупевших от непрерывного гавканья собак и ночные мраки отступят перед солнечным днем. Нечистый засуетился и ускакал на своих копытах в лесную чащобу. На песчаной улице, по которой он поспешно отступил в сторону леса, остались только отпечатки его копыт, ничем, впрочем, не отличавшихся от козлиных.

Довольная собой Явдоха, которая так долго прежде никогда не летала, ласточкой впорхнула в свой дом, забросила за печь метлу и принялась собирать завтрак, подозревая, что Петро придет к ней поговорить и, как это водится у мужчин, не откажется и перекусить.

Чутье ее не подвело, но переполненная своими замыслами она забыла переодеться и снять черную одежду свою, и Петро, который и в самом деле не заставил себя долго ждать, удивился, увидев ее в черных, оставшихся от бабки лохмотьях.

– Чего это ты? – подозрительно спросил он, уставившись на нее, как на инопланетянина.

– Чего-чего, сундук перебирала, что от бабки остался, думаю на колядки подойдет, вот и примерила, а ты садись, я как раз блинчики заканчиваю, – бойко ответствовала ему Явдоха, проклиная себя за забывчивость.

Петро, впрочем, больше не стал ее спрашивать и уселся за стол, а Явдоха закрылась в спальне и снова появилась в своей излюбленной плахте и белой блузке, и лицо ее словно светилось изнутри утренней свежестью и молодостью.

После завтрака, но только когда от блинчиков, пирожков и всякой прочей снеди не осталось ничего, кроме воспоминаний, Петро, как Явдоха и ожидала, торжественно предложил ей стать его женой.

Явдоха так же торжественно согласилась. Они поцеловались, а потом, как два голубя, уселись рядом и стали обсуждать, кого им нужно позвать на свадьбу, чтобы не обидеть никого из друзей и близких. Оказалось, что полсела. Петро было закручинился, но Явдоха сказала, что все уладит, и отпустила его работать.

А сама отправилась в лавку за самым что ни на есть прочным клеем, а потом одолжила у сельского головы дробовик да мешочек дроби. Голова никогда ни в чем Явдохе не отказывал, потому что хотел, чтобы она заходила к нему почаще, – все никак не мог налюбоваться ею и словно впитывал в себя изгиб ее шеи, блеск молодых глаз и заливчатый, как серебряный колокольчик, смех. Голова был стар, но в молодости был мастаком на всякие проказы и девчата души в нем не чаяли. Все это, понятное дело, осталось в далеком, присыпанном пылью и перхотью прошлом, но Явдоха всякий раз напоминала ему о молодости и он цеплялся за эти воспоминания, как умирающий за последний глоток воздуха.

А Явдоха спрятала дробовик в объемистую сумку, возвратилась домой и заперлась на все замки, дав себе слово, что никому не откроет сегодня двери, потому что прошлую ночь и глаз не сомкнула, а в эту ей предстоит встреча с врагом, от которого никогда не знаешь, чего ждать.