Джеймс Кейбелл - Серебряный жеребец

Графиня посмотрела на гробницу Мануэля, как она выразилась, по-настоящему практичным взглядом. Гробница была великолепна и во всех отношениях делала честь семье великого героя. И все же, как указала Радегонда мужу, эта статуя Мануэля украшена десятками красивейших самоцветов, которые, по сути, пропадают зря. Если бы – конечно, не предавая такое улучшение вульгарной гласности – эти драгоценности можно было бы заменить кусочками стекла подходящего цвета, зрительное воздействие осталось бы тем же самым, гробница была бы столь же красивой, как и всегда, и никто бы не был мудрее графа Эммерика с Радегондой, которые посредством этого дельца стали бы немного богаче.

Эммерик ответил с соответствующим негодованием, что вот так ограбить могилу его отца-героя – все равно, что опорочить его великое имя.

Но, с другой стороны, именно Эммерик, как сам он при этом узнал, опорочил память отца-героя, предположив, хотя бы на мгновение, что блаженный покойник волнуется из-за такой тщеты, как рубины и сапфиры, и хочет, чтобы его невинные внуки умирали с голоду в канаве. А в остальном, может, он лучше оценит эту пачку векселей и не будет сводить всех с ума своим высокомерным вздором.

Эммерик посмотрел, мельком и с нескрываемым отвращением, на не такую уж большую стопку неоплаченных счетов, с которой он уже давно свыкся.

– Тем не менее, – сказал Эммерик, – это был бы мерзкий поступок, и если б вся история вылезла наружу…

– Она не вылезет, мой милый, – ответила жена, – ибо мы предоставим все сделать Юргену, который является воплощением осторожности.

– …И я не могу позволить себе участие в этом деле, – добродетельно сказал Эммерик.

– Тебе ни в чем не нужно принимать участия, – уверила его жена, – а лишь принять добрую половину вырученной суммы.

Так что Радегонда послала за ростовщиком Юргеном и попросила его оценить драгоценности на статуе дона Мануэля и назвать их приемлемую цену.

Вот так Юрген оказался у могилы Мануэля, потревожив сон госпожи Ниафер.

– Ты, – начала трясущаяся старушка – как показалось Юргену, достаточно истерично, – ты был последний, кто его видел. Очень странно, что именно ты должен теперь прийти и положить конец моему сну. Я воспринимаю твой приход, жулик, как знак.

Затем госпожа Ниафер начала рассказывать ему про свой сон. А Юрген слушал с терпением и даже уважением, которое, похоже, всегда вызывало в нем напряженное состояние очень старых людей.

Юрген был в превосходных отношениях с госпожой Ниафер, к которой, по библейским причинам, он привык обращаться как к Центуриону.

– Вы говорите одному: «Пойди», и он идет; а другому: «Приди», и он приходит, – объяснял Юрген. – Короче, вы самая что ни на есть ужасная особа. Но, когда вы говорите мне: «Пойди», я не повинуюсь вам, сударыня, поскольку вы к тому же просто душка.

Ниафер рассматривала подобное поведение как явную дерзость, однако оно ей весьма нравилось.

И она рассказала Юргену про свой сон… И госпожа Ниафер допустила, что, возможно, сон слегка неверно представлял этих жалких женщин, поскольку хорошо известно, что эта змеиноглазая Фрайдис, получив по заслугам от друидов и сатириков, должным образом и с позором заточена в Антан, тогда как эта лицемерка Алианора являлась сейчас монахиней в Амбресбери. Но во сне госпожи Ниафер эти шлюхи оказались в равной мере освободившимися из заключения как в бесчестии, так и в обители. Они, казалось, были заключены в намного более страшную темницу скептицизма…

– Сударыня, – сказал Юрген по окончании ее рассказа, – какая, в сущности, нужда беспокоиться из-за такого несерьезного сновидения? У меня самого всего лишь в прошлом месяце, в канун Вальпургиевой ночи, был намного более пространный и волнующий сон. И он тоже ни к чему не привел.

Графиня ответила:

– Я старею. А с возрастом человек менее уверен в чем бы то ни было. О, я знаю достаточно хорошо, что эти похотливые, самодовольные шлюхи в своей клевете были глубоко неправы! И все же, Юрген, все же, дорогой мой жулик, некий таинственный шепоток говорит мне, что время намерено все у меня отнять. Я теперь одинокое, бессильное, старое существо, но я по-прежнему жена Мануэля. У меня остается только это: быть единственной любовью и горделивой женой великого Спасителя Пуактесма. Теперь же, в самом конце жизни, шепот говорит мне, что время должно отнять также и это. Мой Мануэль, подсказывает мне шепот, не был великолепнее других людей; он не сотворил никаких чудес, и не будет никакого второго пришествия Спасителя. Шепот говорит мне, что я всегда это знала и что все эти годы я лгала. По-моему, шепот несет вздор. И однако, с возрастом, Юрген, с возрастом и в ожидающем всех одиночестве преклонного возраста человек становится менее уверен в чем бы то ни было.

– Сударыня, – сказал Юрген с самым рассудительным видом, – давайте рассмотрим этот действительно очень интересный вопрос с наихудшей из возможных сторон. Давайте – с надлежащими извинениями, принесенными его великой тени, и просто для более быстрого разгрома клеветников – предположим, что дон Мануэль, в сущности, ничем не был замечателен. Давайте вообразим, что безумный культ Спасителя, распространившийся по всей нашей стране, обязан своим существованием преувеличению и непониманию и зародился, в сущности, на пустом месте. Остается тем не менее фактом, что этот героический, благородный и совершенный Спаситель – существовал он в действительности или нет – теперь почитается, и, в разумных пределах и в рамках человеческих слабостей, его достоинствам повсюду, по крайней мере иногда, стремятся подражать. Однако его совершенство пока не оказалось заразным: он никого нигде не сделал абсолютно безупречным. Но тем не менее – в определенных рамках, в неизбежных пределах – люди становятся несравненно лучше благодаря примеру и учению этого Мануэля…

– Люди также стали счастливее, Юрген, благодаря предсказанию о втором пришествии, которое он произнес в твоем присутствии в последнюю ночь своей жизни и которое ты принес с Морвена.

Юрген кашлянул.

– Это всегда большое удовольствие – посильным образом содействовать благоденствию своих сородичей. Но – вновь подхватывая непосредственную нить моих рассуждений, – если этот высший и самый добродетельный пример в действительности не был подан доном Мануэлем из-за давления семейных обстоятельств и состояния дел, если этот пример в действительности всецело ваша личная выдумка, тогда вы, о ужасный Центурион, могли бы стать одним из самых способных художников-творцов. И я заявляю, как поэт в отставке, что такой возможности вы должны не стыдиться, а лишь ею гордиться и благодарить за нее Господа.