Александр Прозоров - Клан

— Шуйский не позволит, — согласился царевич. — А вот я своею волей захотеть могу.

— Шуйский…

— Да знаю я, о чем ты думаешь, — приблизился к боярину шестнадцатилетний мальчишка, глядя прямо в глаза. — Знаю. Думаешь ты, что не сегодня-завтра живота меня Шуйские лишат и связываться со мной проку нет. Однако же помыслить ты об ином должен. Кем останешься ты после моей смерти? Боярином средней руки, коих на земле нашей славной тысячи. А коли племянница твоя женой моей, царицей станет — возвысится ваш род невероятно. Не появится более такой возможности, боярин, ни у тебя, ни у детей, ни у внуков твоих. Токмо я возвысить вас могу. И токмо живой. Думай, боярин Кошка. Один день тебе даю. Ежели без тебя с делом своим управлюсь — кол тебя ждет. С тобою — ждет тебя слава, а племянницу твою Анастасию — место рядом со мной на престоле. Вот таков мой сказ.

Боярин облизнул мгновенно пересохшие губы. Ему действительно было о чем подумать. И от принятого решения зависела судьба не только его, но и всего рода Кошкиных. Из никого стать царским родичем — это был приз, ради которого стоило рискнуть.

— А не обманешь, царевич?

— Слово у меня одно, боярин Кошка, — мотнул головой Иоанн, — и коли уж я его дал, нерушимым оно останется навеки. Славы лжеца мне не надобно. Один раз живу — и позором себя покрывать не намерен. К тому же… К тому же племянница твоя и вправду красавица редкостная.

Два последующих дня прошли для шестнадцатилетнего Иоанна в ужасающем томительном ожидании. Каждый стук, каждый выкрик, торопливые шаги мнились ему, как приговор: все раскрылось, и Шуйские бегут его убивать. Однако минула ночь, пролетел день, и еще ночь — а он оставался жив. Ранним утром шестнадцатого января семь тысяч пятьдесят шестого года в дверь светелки тихо постучали, затем внутрь ступил боярин Кошка в сопровождении нескольких холопов при саблях и со щитами за спиной, низко поклонился:

— Кони ждут, Великий князь.

Иоанн поднялся, перекрестился. И решительно двинулся за ним.

Великий князь быстрым шагом шел по коридорам кремлевского царского дворца, окруженный свитой — впервые в жизни преданной, а не враждебной ему свитой. И никто из князей, служек, бояр не обращал на это внимание. Потому что довольно долго свита эта была его стражей. Раз куда-то ведут — значит, нужно.

Распахнулись двери золоченой темницы Иоанна — он полной грудью вдохнул морозный воздух, сбежал по ступеням крыльца, с необычайной легкостью взметнулся в седло. Два десятка кошкинских холопов окружили его, настороженно глядя по сторонам, кавалькада сорвалась с места — и никто до сего мига не заподозрил неладного, не попытался схватить Великого князя, не отдал команды запереть ворота кремля, перебить изменников. А между тем народу на площадях и улицах главной крепости страны оказалось неожиданно много, причем очень многие прятали под тулупами сабли и кистени.

«Холопы князя Бельского, — с облегчением понял Иоанн. — Значит, вырвался. Теперь меня Шуйским уже не взять. Опоздали».

«Бо-о-о-м!» — потянулся над городом глубокий голос главного колокола Успенской колокольни. «Бо-о-ом!» — возвещал он Москве о каком-то важном, судьбоносном событии. «Бо-о-ом!» — скликал он горожан к своим крестам.

Царевич сошел с коня перед распахнутыми, несмотря на трескучий мороз, вратами Успенского собора, шагнул внутрь. Увидел дядюшку — князь Бельский постарел страшно, сморщился весь, словно забытый на солнце огурец, под глазами висели бесцветные кожаные мешки. Но сами глаза сияли. Он все-таки выиграл, одолел всех врагов и теперь возводит на престол своего племянника.

— Венчается на царствие раб Божий Иоанн, сын Васильевич…

Обряд длился долго, часа два, не менее, и когда новый царь Всея Руси вышел из храма, на Успенской площади было не протолкнуться от собравшихся здесь людей. Прибежали и братья Шуйские, и вечно пьяный Телепнев. Стояли у палат Поместного приказа в окружении челяди, сверлили ненавидящим взглядом, но сделать ничего не могли. Потому что можно тайно морить царевича и понукать им, ако псом смердящим, но творить сие открыто никак невозможно. Люди кругом, люди, не бояре бесчестные. Не дадут в обиду помазанника Божьего, не подпустят ни убийц, ни тюремщиков. Сейчас все народ решал: кому верить, кого любить, кого защищать, а кого и карать.

— Радуется взгляд мой, видя вас, любимые чада мои! — прокатился над площадью молодой, срывающийся голос. — Я, милостью Божией, царь русский, отныне бразды правления в руки свои принимаю и первым делом повелеваю: дабы воеводы поместные суды чинили не корысти ради, а по совести своей, выбрать на местах старост доверенных одного от людей служилых, одного от людей черных. И старостам этим избранным на судах воеводских сидеть должно от часа первого до последнего, и ни единого приговора без их согласия принятым не считать!

— Слава! Слава государю нашему! Слава царю Иоанну!

— Повелеваю! — вскинул руку юноша. — Дабы не плакали более матери, не множились сироты на земле русской, повелеваю всем готовиться к войне с ханством Казанским. Хватит терпеть на груди басурман безбожных, не будут более пить кровушку русскую. Именем Господа нашего, Иисуса Христа, клянусь: набеги разбойничьи татарские рукою своей остановлю.

— Слава! Слава! — с новой силой взорвалась площадь.

— Повелеваю! Дабы всем миром одолеть напасть страшную, отныне не токмо детей боярских в рати свои созываю, но и любого, кто пожелает живот за землю отчую положить. Охотникам сим для прокорма земли из казны нарезать повелеваю, а из них самих сбирать полки стрелецкие, кои под моей рукой находиться станут.

И опять кричали горожане от радости, подбрасывая в воздух меховые шапки. Понимали ли они, что сейчас, прямо на их глазах, происходит переворот во всем укладе древнего русского государства? Что впервые появляется регулярное войско, и царь более не зависит от мечей своих бояр и их холопов? Что кончается своеволие князей и воевод, и отныне исполнение закона зависит от суда присяжных? И что уложения и правила в разных уездах теперь принимает местное выборное собрание? Наверное, не понимали. Но чувствовали: мир меняется. И меняется в лучшую сторону.

— Повелеваю! — Поднятая рука государя заставила площадь притихнуть. — Повелеваю всем, кто до сего часа меня бесчестил, обиды всяческие чинил, добро мое крал, слова не принимал, о Руси, отчизне нашей, не заботился, с иноземцами сношения тайные имел… Кто мошну свою за счет казны государевой набивал, ратных дел не вел, кто имя русское позорил… Кто предал… — На миг он прикрыл глаза, вспомнив синие пятна на мамином лице, кровавые брызги на своих штанах, голодные дни, когда целыми днями во рту не бывало и куска хлеба, драные нестираные рубахи. И огромным усилием выдохнул одно слово: — Прощаю… Не хочу, чтобы в царствии моем кто-то в страхе жил, от государя своего таился. Прощаю, дабы одним народом под одной рукой на ворогов государства нашего все до единого подняться могли. Прощаю!