Елизавета Абаринова-Кожухова - Царь мышей

Князь со всех сил заколотил в дверь:

— Евдокия, кончай бузить, открывай!

— Входи, не закрыто! — откликнулась княгиня, хотя в действительности ее ответ был несколько длиннее, просто если бы мы решились привести его целиком, то в письменном виде большинство слов пришлось бы заменить отточиями, а в звукозаписи — заглушающим писком.

Княгиня встретила мужа и доктора, полулежа на кровати поверх покрывала. На ней было то же темное платье, в котором настоящая Евдокия Даниловна ушла из дома, лишь на голову она водрузила какую-то заморскую шляпку из княгининого гардероба.

Увидев, что князь не один, княгиня чуть смутилась, но тут же вновь «покатила бочки» на супруга:

— Чего зыришься, придурок — жену в первый раз увидел? Тоже мне, блин, градоначальник! Пошел вон, я тебе сказала, и без чарки не возвращайся!

— Ну вот видите, — негромко сказал князь доктору. — И что делать — ума не приложу.

— Да, случай запущенный, но не безнадежный, — глубокомысленно изрек Серапионыч. — Однако прежде всего я должен осмотреть пациентку.

Оставшись наедине с княгиней, доктор непринужденно подсел к ней на кровать:

— Ну, голубушка, на что жалуемся?

— И долго мне еще тут сидеть? — вполголоса спросила «пациентка». — Представляете, что со мной будет, если он поймет, что я — не княгиня?

— Не поймет, — обезоруживающе улыбнулся Серапионыч, — уж об этом я позабочусь. И, собственно, вот о чем я хотел бы с вами поговорить… Да. Почему бы вам не взглянуть на пребывание у князя, как на естественное продолжение вашего вынужденного ремесла?

— Чаво? — разинув рот, княгиня уставилась на доктора.

— Ну, как бы вам это объяснить? Обслуживать тех людей, что крутятся в Бельской слободке — тут, знаете, большого ума не надо. А вот с князем Длинноруким куда сложнее. Я, конечно, не знаю всех подробностей его личной жизни, но судя по тому, что от него сбежала супруга, дело обстоит не самым лучшим образом. И вот вам-то и предстоит решить некую сверхзадачу — пробудить в князе чувственность, заставить его вспомнить, что он не только градоначальник, но и, простите, мужчина. И я надеюсь, нет, просто уверен, что вы с этим заданием справитесь как нельзя лучше!

— А что, еще как справлюсь! — с задором подхватила Акуня. — Я ему такую, блин, любовь устрою, что ого-го!

— Очень рад, что вы ухватили суть дела, уважаемая Акулина Борисовна, — удовлетворенно промолвил доктор. — То есть, пардон, Евдокия Даниловна!

И Серапионыч покинул спальню, напоследок чмокнув княгине ручку и тем немало ее озадачив — в Бельской слободке столь уважительно с нею никто еще не обращался.

— Так скоро? — удивился князь Длиннорукий, когда Серапионыч вышел из княгининой спальни. — Скажите, что с ней?

— Ничего страшного, — доктор успокаивающе положил руку на плечо князю. — Болезнь довольно редкая, но хорошо изученная. Так что не беспокойтесь — все будет в порядке.

— Вашими бы устами… — протянул князь. — А все-таки — что у нее за хворь?

Серапионыч на миг задумался:

— Я знаю только научное название этой болезни. Ведь вы понимаете по-латыни?

Доктор спросил это столь естественно, как нечто само собой разумеющееся, что князю стало даже неловко — как раз в латыни он силен не был. Поэтому градоначальник лишь промычал нечто неопределенное, что Серапионыч принял за знак согласия.

— Ну, в общем, это называется «Кауса эссенди». Болезнь довольно противная, но вам не следует волноваться — у Евдокии Даниловны она приняла легкую форму «Аргументум ад рем». А это можно излечить даже без медикаментов. Все зависит от вас, дорогой князь.

— И что я должен делать?

— Главное — постарайтесь меньше ей перечить. Соглашайтесь со всем, что она говорит, если даже станет утверждать, что она — никакая не Евдокия Даниловна, а… ну, в общем, что-то совсем другое. И главное — проявляйте побольше заботы и ласки. Боюсь, что их отсутствие как раз послужило причиной болезни. Или, скажем так, одной из причин. Вот, собственно, все, что от вас, батенька, и требуется.

— И всего-то? — с некоторым сомнением глянул на доктора градоначальник.

— Ну, еще поите княгиню отваром ромашки, — посоветовал Серапионыч. — Это успокаивающе действует на нервную систему.

— А если она снова запросит водки?

— Нет-нет, водка ей противопоказана, — решительно заявил доктор. — Вина, пожалуй, можно. Легкой наливочки, медовухи тоже, но в меру.

Князь порывисто схватил доктора за руку:

— Серапионыч, вы словно камень с души мне сбросили! Неужто должно было такой беде приключиться, чтоб я понял, сколько Евдокия Даниловна для меня значит?! Скажите, чем я могу вас отблагодарить?

— Ничего не нужно, — отказался Серапионыч. — Или нет, нужно. Снарядите лошадок довезти меня до дома Рыжего.

— Сам довезу! — обрадовался Длиннорукий. — Мне ж нужно еще в градоправление заехать, заодно и вас подвезу. — И, открыв окно, князь крикнул: — Эй, Митрофан, лошади готовы?!

Вскоре лошадки уже несли князя Длиннорукого и Серапионыча по улицам Царь-Города. Князь не без гордости показывал попутчику разные достопримечательности вверенной ему столицы, мелькающие за окном градоначальнической кареты, и даже не догадывался, что сегодня сбылось пророчество, сделанное накануне в харчевне обычной серою мышкой.

Находясь в Царь-Городе на полулегальном положении, Анна Сергеевна и Каширский квартировались в задних горницах одного богатого терема. Поскольку окна выходили на конюшню, то их либо приходилось держать плотно закрытыми, либо терпеть не совсем приятные запахи. Если Анна Сергеевна предпочитала сидеть в духоте, то ее подельник все время норовил отворить окно, полагая, что запах свежего навоза способствует хорошему аппетиту и даже ионизирует воздух. Из-за этих разногласий у Глухаревой и Каширского то и дело случались мелкие стычки.

Лишь оказавшись в своем жилище, Анна Сергеевна смогла дать полную волю чувствам, обуревавшим ее с утра, а точнее — с того часа, как городские привратники задержали Каширского с мешком драгоценностей. Последующие события только углубляли дурное настроение госпожи Глухаревой, и в конце концов довели ее до такого душевного состояния, что еще немного — и случится взрыв.

Напрасно Каширский увещевал свою сообщницу, чтобы она вела себя чуть потише, а если это невозможно, то хотя бы чтоб выбирала выражения — ничего не помогало: за какой-то час ее прелестные губки извергли столько хулы, брани и просто ругани, что даже Каширский, давно уже привыкший к подобным пассажам, в конце концов не выдержал и, закрыв за собой окно, бежал на скотный двор. Но забранки Анны Сергеевны доставали его и там. И не только его — даже лошади и другая домашняя живность невольно вздрагивали при наиболее соленых словечках, доносящихся из окна.