Елена Хаецкая - Тролли в городе

– Давайте сбежим сегодня, – предложила она. – Что у вас там – перелом челюсти? Мне Стас все рассказал. Ну, сходите завтра на рентген, или что там полагается. Вас ведь все равно отправят в районную поликлинику, так что вы будете лишнюю ночь спать на чужой кровати? Больница – чтобы болеть, а не поправляться.

Я не знал, как объяснить ей, что вся моя одежда попала в заложники и что без справки о выписке злой цербер ни за что не выдаст мне брюки, ботинки и пиджак.

Но она обо всем догадалась без моих объяснений.

– Пойдемте ко мне, – предложила она. – Я ведь живу неподалеку, если вы еще помните. Разумеется, насколько что-то может считаться «неподалеку», когда речь идет о Васильевском. В общем-то, моя планета – в соседней галактике. Мы долетим туда за пару световых лет, если пойдем пешком. Вы меня понимаете?

Я молча кивнул.

Она обошла меня кругом, как будто я был статуей, и снова остановилась перед моим фасадом.

– Почему вы кивнули? – вопросила она.

Я приподнял брови.

– Вы кивнули потому, что поняли текст моего выступления, или потому, что согласны на мой план?

Я показал два пальца.

Она взяла мою руку и потрясла сперва один палец, потом другой, как будто пробовала, нельзя ли их оторвать.

Потом сказала:

– Второе. Вы со мной согласны!

Я опять кивнул.

– В таком случае, не будем медлить!

Она схватила мою ладонь.

– Стас показал мне вчера выход.

Я покачал головой.

– Ах да, – она прикусила губу. – Конечно. Там же будка и в ней охранник. Он поймет, что мы совершаем побег в казенном халате и казенных тапочках. Но ничего, я знаю нелегальный выход. Я одна о нем знаю.

И мы двинулись через весь садик, окружающий больницу, к какой-то лазейке, которую вчера разведала Татьяна.

Город за пределами больницы выглядел празднично и умиротворенно. Мы шли неторопливо. Я шаркал тапочками, и мне казалось, будто мы шагаем не по Большому проспекту Васильевского, а по длиннющему коридору коммуналки и я – какой-нибудь прадедушка, щеголяющий в полосатой пижаме и пахнущий камфарным маслом.

Посреди проспекта, и без того негромкого, попадались островки полной тишины. Так, в центре бульвара, тянущегося по разделительной полосе, была выгорожена детская площадка. Крошечная, как атолл в океане, и столь же пестрая и оживленная. За заборчиком возились дети под надзором нескольких женщин. На детях были курточки.

Татьяна остановилась и выпустила мою руку. На ее лице отразился ужас.

– Вы это видите? – воскликнула она.

Я сделал вопросительное лицо, но она и без моего вопрошания сразу же объяснила:

– У детей непоправимо осенний вид! Кругом как будто лето, но вон у того ребенка совершенно осеннее лицо… Вы видите эти курточки? Это не летняя одежда! – Она глянула на меня и прибавила упавшим голосом: – А вчера я видела девушку в плаще. Плащик-трапеция и косыночка на голове. Это ужасно.

Я хотел сказать ей, чтобы она не боялась, что впереди еще почти целый август, а осень до поры заперта внутри оградки детского садика и ни за что не вырвется наружу, покуда не отцветет цикорий…

Но Татьяна сама произнесла все эти слова, потому что теперь, когда я не имел возможности говорить, она легко читала мои мысли.

– Нет! – под конец произнесла она решительно и отвернулась от детской площадки. – Нет, еще не осень, нет! Вы правы! И я докажу, я всем докажу, что лето не закончено!

С этими словами она сбросила туфли и встала передо мной, лихо, как пират, расставив босые ноги.

– Ну, как?

Я написал обломком кирпича на асфальте: «Восхити».

Она взяла меня под руку и пошла со мной рядом дальше босая. Туфли остались лежать на асфальте рядом с кривыми буквами «восхити». Пятки Татьяны легко шуршали по асфальту, мои тапочки старчески шаркали.

Это и был наш вызов надвигающейся осени, наша отчаянная попытка поделиться силами с пыльным, дряхлеющим летом.

Когда меня наконец избавили от повязок и я перестал напоминать Мумию из фильма «Мумия-2», выяснились две вещи.

Во-первых, родимое пятно в форме поцелуя пропало с моей щеки. Крестная фея во время нашего последнего свидания забрала его назад, поскольку мне оно, очевидно, больше не потребуется.

А во-вторых, я начал шепелявить, как моя мать когда-то.

Я вышел из больницы, где меня избавили от «ошейника», и сразу же увидел Татьяну. Она ждала меня возле двери, поскольку не желала заходить внутрь. Она ходила взад-вперед и размахивала бутылкой минеральной воды, из которой то и дело потягивала. Заметив меня, она вскинулась и замерла.

– Фафьяна, – были мои первые слова после того, как я вылупился из повязок, – я ваш люблю уфашно.

– Представляете, – отозвалась она, хватая меня под руку и прижимаясь ко мне боком, – вчера я возвращалась к тому детскому садику, чтобы забрать все-таки мои туфли. И что же? Их не оказалось на месте! Кто-то успел их утащить. Ну не безобразие ли?

– Бешобрашие! – согласился я.

И мы отправились домой.

Петр Иванович Лавочкин обладал стопроцентно русским именем и совершенно нерусской наружностью: он был грязновато-смуглым, с жесткими черными волосами и длинными мускулистыми руками. Короткие кривоватые ноги довершали облик.

Кроме того, в его выговоре слышался странный, режущий слух акцент. Последняя особенность Петра Ивановича была обусловлена как физическим дефектом (неправильный прикус), так и упрямством, которое при других обстоятельствах было бы названо «консерватизмом».

Все это в совокупности время от времени вызывало недоверие у служителей правопорядка на улицах и в метрополитене. Несколько раз Петра Ивановича даже задерживали и спрашивали объяснений.

Объяснения исправно приходили из местного отделения, где господина Лавочкина хорошо знали. Петр Иванович, коренной петербуржец, числился стопроцентно русским и действительно был прописан.

И его, недовольно ворчащего, отпускали, зачастую даже не извиняясь за причиненное неудобство. Впрочем, он и не требовал извинений. Петр Иванович все понимал и сочувствовал властям. Он не являлся террористом, и более того, никогда не бывал на Кавказе и в других горячих точках, даже на курорте. Он проживал на Большой Посадской улице и нечасто выбирался за пределы Петроградской стороны. Он был стойким домоседом.

Петр Иванович держал небольшой магазин. Это был довольно странный магазин, в принципе мало предназначенный для покупателей. На витрине стояло несколько манекенов, обернутых блестящей бумагой и перевязанных пышными лентами, – эдакие роскошные человеческие тушки, деньрожденский подарок людоеду, – а между ними были разложены разнообразные абстракции: завязанная узлом никелированная трубка, металлическая клякса, похожая на амебу или инопланетянина из советского мультика, пластмассовый радужный шар, вложенный в прямоугольник из меди. И на особом пьедестале – очень крупные серебряные башмачки. В подобном окружении башмачки выглядели стопроцентно нереальными.