Алла Дымовская - Шапка Мономаха

Ермолов поморщился, не ко времени прозвучала просьба:

– Давай, Тимоша, после. Видишь же, что творится. До твоего ли сумасшедшего теперь, когда у меня у самого в доме филиал Канатчиковой дачи.

– Нельзя потом, – решительно сказал преподобный, и Ермолов опять непонятно отчего встревожился, зловещее интуитивное ощущение большой беды вновь посетило его.

– Ну хорошо, раз нельзя. Только послезавтра, вечером. Раньше не смогу. Как раз скульптуру Мухиной придется открывать, так что все равно полдня пропадет зазря. Заодно уж пусть будет и твой сумасшедший.

– Вообще-то не сумасшедший он, а только или сильно напуган, или, наоборот, запуган кем-то, – вступился за своего протеже отец Тимофей. Но день обождать согласился.

В тот, как он полагал спокойный, день, когда Ермолов вернулся с торжественного открытия и освящения рабоче-крестьянской славы подопечного ему Отечества, его ждали неутешительные вести.

Сообщение, срочно доставленное из МИДа, накрыло с головой, будто цунами – островной и дремлющий под солнцем пляж. Посольство Новой Вавилонии, во всем своем составе и восточной красе, покидало пределы Российской державы, и немедленно. Из Багдада поступило уведомление. Причину подобного неуважения представитель, донесший сообщение, объяснить отказался и даже не пытался выглядеть вежливым. И тут же вскоре явился генерал Василицкий вместе с действующим иностранным министром Тропининым, и оба взахлеб и наперегонки принялись рассказывать, о чем им только что поведали секретные источники. Выходило так, что Объединенный Халифат все же склонил окончательно багдадские власти на свою сторону, и Американские Штаты, умники такие, выступили при том соглашении тайными посредниками.

– И что теперь будет, как думаешь, Геннадий Савельевич? – спросил пока достаточно сдержанно Ермолов своего иностранного министра.

– Что угодно может случиться, – осторожно ответил Тропинин.

А вот Василицкий, тот церемониться не стал, влез от себя, не дожидаясь, когда спросят:

– Война будет, вот что. Уж они повод найдут, скипидару им под хвост. Разве что чудо какое произойдет, да я в чудеса не верю.

Ермолов хмуро осадил генерала одним взглядом, но резких слов произносить не стал. Прав Василицкий, сто раз прав. А война в нынешних условиях – это конец. Конечно, и многомудрые заокеанские «доброжелатели» тоже нахлебаются с нынешними своими восточными дружками, после и их очередь настанет. Только вот его и то, что останется к тому времени от России-матушки, это волновать уже не будет.

У времени свои ступени, и они – словно многие ярусы персидских погребальных башен, в которых самые нижние уже засыпаны костьми. Одни мертвые сменяют других, и приносят их еще живые. И только слово и дело, проклятие и преступление неизгладимы и вечны. И имя переходит из рода в род. И великий и праведный Зардушт уже давно утратил свое тело и теперь как благословенный дух обитает у престола Ормузда, а книга «Гат» и на земле пребывает бессмертной. И не страшны ей все четыре стихии, пока маги-хранители чтят ее мудрость.

И Патизиф носит древнее и могучее имя. Имя сгинувшего прежде срока, убиенного предка, мага почти всесильного и некогда стоявшего у самой вершины власти. Но нет давно того Патизифа, пал он от руки первого Дария, лошадиного самозванца, обманом добывшего престол. Ведь не быть бы Дарию царем вовек, если бы не сообразительный раб его Эбар, и не заржал бы его конь первым на восход солнца, согласно уговору, и из семерых мятежников на трон выбрали бы более достойного. Но вот в мир пришел новый Патизиф, тоже маг и мудрец, теперь при сокровищнице царской казны, потомок того, давно убиенного своего предка. И так же должен он побороть свою судьбу. Ибо и к нынешнему Патизифу-магу жребий благосклонен не был.

А все дело и беда его заключались в цвете. Вот и трава – когда стоит зеленой, а когда жухнет под лучами солнца, и река – то несет прозрачные лазурные воды, то мутится в быстром течении илом. И змея меняет кожу, и даже небо колеблется между светом и тьмой. И только ему, магу Патизифу, не повезло на роду. Пришел он в мир белым, как слоновая кость: и волосы, и тело, и даже глаза его белы до прозрачности, и сквозь плоть светятся тонкие жилки с синевой. Будто мокрица, вылезшая из дряхлого древа и вековечного сумрака и оттого утратившая все краски жизни. Сначала даже думали, что ребенка поразил белый лишай, и чуть было не убили, а мать его не изгнали из города за неведомый грех перед солнечным ликом Ахурамазды. Именно так и следовало поступить согласно обычаю. Прокаженным нет места среди праведных. Но скоро разобрались, опытный врачующий маг Прексас разъяснил сомневающимся. Так бывает иногда и у людей, как встречаются совершенно белые жеребята и птенцы голубок, только у подлинных персов это очень редко. Но и белый голубь сулил несчастье, и это помнили тоже. И хотя об изгнании уже не шло речи, жизнь не слишком радовала юного альбиноса праздниками. Он прилежно изучал магические премудрости и в силе своих знаний давно обогнал иных лучших, черноволосых, учеников. И скоро получил и шапку, и жезл мага, и первое разочарование. Отправлять жертвоприношения не то что в царских дворцах, а и нигде вообще Патизифу дозволено не было, и никто из сатрапов или вельмож не возжелал его в советники, хотя легенды о его необыкновенных дарованиях уже ходили по Сузам и за их пределами. И только благодаря протекции родного своего дяди Ариарама наконец смог он найти себе место при государственном казначействе. Там много уже лет вел Патизиф перечень особо ценных сокровищ, лечил самоцветные камни от порчи, следил за порядком их выдачи и поступления в казну. Некоторые из вещей он знал лично, особенно те, что нуждались в его непрестанном уходе: чаще всего жемчужные нити и бирюзовые ожерелья. А другие, если не доходили руки, ведал только по спискам, в иные сундуки так и не собрался заглянуть. Ведь царская казна поистине необъятна, и может, одного человеческого века не хватит, чтобы перебрать все ее богатства.

Но вот к одному сундуку Патизиф обращался чаще других. И без видимой, особенной нужды. Вроде бы как коротал время подле его сокровищ. Здесь, возле чужих богатств, но отчасти и принадлежащих ему как смотрителю, Патизиф словно приобщался к царственному достоинству и становился вровень с другими чистокровными персами, так несправедливо его отвергшими. Конечно, никакому нарочитому остракизму его не подвергали, все же маг, и кто его знает. Но вот жены он себе не нашел, достойные роды отвергали его предложения, а к недостойным он брезговал обратить взор. Оттого имел только наложниц, купленных через десятые руки, и то обращался с ними крайне пренебрежительно, именно потому, что не мог найти для себя лучшего.