Фаня Шифман - Отцы Ели Кислый Виноград. Первый лабиринт

Рути не могла забыть эту ссору, произошедшую во время празднования бар-мицвы близнецов в маленьком и уютном кашерном ресторанчике в эранийском предместье Меирии, недалеко от дома родителей.

Суровый, хмурый Гедалья горячо спорил с Моти. Горячась и повышая голос, он пытался убедить его в том, что мальчикам давно пора было приступить к серьёзному изучению Торы. Так хотя бы сейчас начать, по случаю бар-мицвы!

Поначалу Рути почти не слушала, о чём отец и муж говорили между собой, какие доводы приводили в споре. Ей только запомнилось всё более темнеющее от гнева лицо её сурового отца, испуганные глаза мамы, недоумение на лицах сестры и братьев, которые в самый разгар ссоры встали и тихонько, стараясь ступать как можно незаметнее, покинули ресторан со своими супругами и детьми. Мальчишки сидели тут же, Ширли испуганно переводила глаза с отца на деда.

У Рути до сих пор стоит перед глазами покрасневшее от гнева лицо её Мотеле, всегда такого спокойного, смешливого и незлобивого. А в ушах звучит его ставший неожиданно тонким и ломким голос, который в конце какой-то, особенно резкой фразы, сорвался, и Моти закашлялся.

Но особую боль причиняло Рути воспоминание, как отец, резко поднявшись, стукнул кулаком по столу и закричал на них обоих: «Вот-вот! Карьера! Элитарная, извините за выражение, культура! Вот чем вы живёте! А вечные человеческие, наши исконные ценности — для вас ничто!!! Вот до чего вы докатились!!! Детей калечите — ради престижа и преуспеяния! Элитарные выкрутасы для вас важнее нашего вечного, важнее Торы! Да как вы своих детей воспитываете!!! Чему вы их учите?!! Чем вы их кормите?!! Что сами у себя в доме едите?!! В какой школе они у вас учатся — и чему!!!..» Моти откликнулся раздражённо: «Да нету уже ничего вечного! Нету — и быть не может! Есть сегодня… и завтра, которое я строю, как я считаю нужным — для себя, для своей семьи, для наших детей! Как я это понимаю! Я, глава своей семьи и отец своих детей!» Когда Гедалья услышал такие слова, лицо его внезапно побелело, и он зло прошипел: «Яс-с-с-но! С этого дня я не желаю никого из Блохов видеть в своём доме. Я так понял, что мы для вас — ничтожные досы, фанатики из Меирии, с нашими вечными ценностями… А вы, оч-чень куль-ль-турные, прогресс-с-сивные и с-с-с-современные э-ли-та-ри-и из Эрании-Далет, вы считаете ниже своего достоинства до нас опускаться! Не-ет! К вашему некошерному дому, к вашей Эрании мы больше и близко не подойдём! К вам же только элитарии вхожи! — повернувшись к жене, он повысил голос: — Ханеле, мы уходим!» Хана умоляюще уставилась на него, и глаза её наполнились слезами. Она беспомощно шевелила губами, еле слышно бормоча: «А внуки? Галь и Гай, близнецы, утешение наше… А Ширли? А чем Рути, доченька наша, виновата? Неужели и их мы потеряем?» — «Я сказал! Всё!!!» — прорычал Гедалья громовым голосом. Дрожа всем телом, он встал, не глядя на старшую дочь, свирепо прошив зятя презрительным взглядом, тяжёлыми шагами подошёл к двери и приказал: «Хана! Я сказал — мы уходим!» — и вышел, тяжело ступая. Хане ничего не оставалось, как, поникнув, медленно двинуться за мужем.

Рути, сдерживая слёзы, смотрела им вслед…

С того злополучного вечера не только отец с матерью, но и братья, и сестра с семьями у них в доме не появлялись, не звонили, не делая ни малейшей попытки общаться с сестрой и племянниками. Рути нередко с обидой думала: ну, ладно, не хотят с ней иметь дела… Но братья очень любили близнецов, а Мория души не чаяла в Ширли — и вот, не появляются, не звонят, хотя бы любимым племянникам.

У Блохов остался только один круг общения — эранийские элитарии. Так прекратилось это нервирующее их семью раздвоение культур и привычек. Но покоя в душу Рути это, конечно же, не внесло, совсем наоборот…

Мальчишки забрались в машину и по-хозяйски развалились на сидениях, рядом с ними с трудом втиснулась и притулилась сбоку худенькая Ширли. Серебристая «Хонда» весело понеслась по улицам Эрании.

Блохи всей семьёй подошли к входу в Парк, пробрались через густую толпу спешащих в «Цедефошрию» элитариев. Коллеги отца приветствовали Моти, бросая беглый взгляд на маленькую, худенькую черноглазую девочку, очень похожую на отца, которая робко прижалась к матери.

Ширли заглядывала матери в лицо и радостно тараторила: «Ма-ам, как хорошо, что туда таких детей, как я, не пускают. Я так хотела потанцева-ать…» — «Ну, хорошо, хорошо, девочка… — рассеянно мямлила Рути, потом окликнула мужа: — Моти, мы пойдём уже к нашей Лужайке…» — «А потом вы, конечно, захотите пойти в своё «Шоко-Мамтоко»? Тебе, Рути, я бы не советовал в «Шоко-Мамтоко»… или… хотя бы не увлекайся там слишком… — он озорно подмигнул жене и усмехнулся: — А-а-а? — и, почему-то оглянувшись, прибавил, еле слышно присвистнув: — Ого! Тут все мои коллеги… Мне бы не хотелось, чтобы они услышали, куда вы, девочки, идёте…

Впрочем, это хорошо, что нас видят всех вместе — ты же знаешь, какое значение имеет у нас семья…» — «Ну, вот…» — огрызнулась девочка звонким шёпотом. Моти укоризненно качнул головой и нежно сжал плечо дочки. «Давай, договоримся, где мы встретимся после концерта. Ведь не самим же вам до дому добираться…» — «Ну, конечно. Но у вас ведь закончится гораздо позже, чем у нас. Ну, ладно, подождём на лавочке возле «Шоко-Мамтоко»… Но и вы с мальчиками не задерживайтесь…» Моти, пожимая руку жене, погладил дочь по голове и тихо кивнул: «Договорились…

Только постарайся, чтобы вас не увидели уходящими мои коллеги…»

Выбравшись из возбуждённой толпы, что давилась у контроля, Галь и Гай побежали искать столик поближе к сцене: «Пап! Мы займём места возле сцены!» Моти посмотрел вслед мальчикам и рассеянно кивнул. Мальчишкам удалось занять столик почти вплотную к сцене.

За пару столиков от них в гордом одиночестве сидел типчик с непропорционально широким, красным и неуловимо асимметричным лицом. Он подозрительно постреливал в публику глазками, прикрытыми круглыми (а может, квадратными) очочками, и казались безжизненно-белёсыми.

Моти обратил внимание на крепко сидящую на короткой шее круглую голову, покрытую коротким ёжиком, того же, что и глаза за очками, белёсо-безжизненного оттенка.

Эта удивительная голова показалась ему идеальным решением старинной задачи о квадратуре круга. Если бы не едва заметная, лёгкая асимметрия, как бы оживляющая лицо, Моти решил бы, что перед ним робот…

Моти вспомнил, что иногда в коридорах «Лулиании» мелькало это непропорционально широкое, жутковатое лицо; кто-то в курилке назвал этого таинственного субъекта странным именем Кобелио (или как-то так?) Арпадофель. Увидев Моти с сыновьями, он скроил нечто, типа покровительственной улыбки, и величественно кивнул. Моти показалось, что левый глаз субъекта вспыхнул и испустил ослепительный луч невообразимого оттенка. Моти недоуменно кивнул в ответ: менее всего он предполагал, что этот тип его тоже заприметил в коридорах «Лулиании».