Журнал «Если» - 2007 № 08

Как мне велели, я умылся, надел чистый камзол и большими глотками осушил чайник, после чего присоединился к Астольфо и Мютано, уже ожидавшим в вестибюле. Астольфо, как я заметил, сменил костюм и был одет в зеленые с золотом штаны и камзол торговца пряностями. Но если он надеялся удачно замаскироваться, то у него ничего не вышло: одной одежды недостаточно, чтобы сойти за почтенного представителя купеческой гильдии. В городе Тардокко всякий знал мастера теней Астольфо.

Дверь в заведение Максинио, небрежно сколоченная из неструганых дубовых досок, с маленьким оконцем посередине, производила убогое впечатление. Мы постучали. На пороге появилась девочка лет десяти-двенадцати в сереньком платьишке судомойки: ничем не примечательная особа, если не считать огромных, темных, миндалевидных глаз, сиявших с бесстрастного лица и казавшихся старше чумазой физиономии. Девочка молча проводила нас на второй этаж, в студию, где занималось с полдюжины молодых девушек, от двенадцати до шестнадцати лет, в белых трико и пачках. Все отрабатывали прыжки и пируэты под холодным взглядом седовласой матроны-хореографа. Максинио сидел на раскладном стуле, без особого интереса поглядывая на учениц. Музыкант, едва умещавшийся в ободранном деревянном кресле, не поднимал глаз от лютни.

Астольфо, тоже не удостоив девиц взглядом, поспешил поклониться Максинио и пожать его вялую руку. Мы с Мютано наоборот, следуя инструкции, пристально осматривали каждую. Все были удивительно хороши собой, в самом расцвете юной красоты. Я пытался не отвлекаться, сосредоточиться на том, что искал.

— Странные цвета одежды для похитителя теней, не находишь, Астольфо? — осведомился Максинио. — К чему такой кричащий наряд с самого утра?

— Ну разве не восхитительно? Я счастлив, что мое преступное прошлое, если таковое и было, давно осталось позади, и я могу позволить себе подобную ливрею. Сегодня зелень и золото означают, что я поступил на службу к богатому торговцу пряностями.

— Какое отношение я имею к торговцам пряностями? Мне абсолютно наплевать на твое оперение!

— Он богат, и эти сведения должны бы интересовать тебя!

— С чего это?

— Он раздумывает, стоит ли вложить деньги в твою балетную труппу.

— Должно быть, ты принес с собой груду золота, поскольку велел этим двум громилам охранять сокровище? Твоего тупоголового слугу я уже видел, этого Маттона, [11] Баран (англ.). Имя Мютано происходит от слова mute — немой. или как там его.

— Мютано, — поправил Астольфо. — Самый скромный и молчаливый из всех людей на свете.

— Пусть таким и остается. Но кто этот погонщик волов на глиняных ногах? Выглядит так, словно из его гульфика сейчас посыплются кузнечики.

— Ему нравится откликаться на имя Фолко, и, думаю, сейчас бедняге просто не по себе. Насколько мне известно, он с утра накачивался элем, не зная, что мне потребуются его услуги. И теперь последствия не замедлили сказаться. Возможно, здесь имеется место, где он может облегчиться.

— В эту дверь и вниз по длинному коридору. В конце он найдет туалет, — объяснил Максинио и, морщась, добавил: — Не нравится мне вид этого Фолко.

— Я намереваюсь улучшить его внешность, — пообещал Астольфо, жестом отпуская меня.

Горький чай Мютано возымел свое действие, так что я почти бегом промчался по коридору к открытой двери. Внутри высились четыре керамических унитаза. В комнате не оказалось ни одной женщины, так что я закрыл дверь и занялся своим делом, стараясь, как было приказано, чтобы звук доносился наружу, свидетельствуя об истинности моих намерений.

Натянув штаны, я немного постоял, прислушался, после чего прокрался к двери и осторожно ее приоткрыл. В коридоре никого не было, и я медленно и бесшумно зашагал вперед, останавливаясь у каждой двери. Но повсюду было тихо.

В противоположном конце коридора оказалась лестница, и мне почудилось, что с верхнего этажа раздается музыка. Я поднялся по ступенькам и приблизился к первой же двери у лестничной площадки. Оттуда отчетливо доносились мягкие аккорды арфы. Пришлось толкнуть дверь, но она не поддалась. Я только улыбнулся. Потребовалось всего несколько секунд, чтобы открыть замок полоской жесткой кожи.

Когда я открыл дверь и заглянул внутрь, оказалось, что в комнате достаточно светло. Солнечные лучи падали на бледного юношу романтического вида, с длинными локонами, очевидно, погруженного в музыку и не замечавшего ничего вокруг. Посреди комнаты танцевала девушка, затянутая в белое трико. На ней не было обычной пачки.

На вид ей было не больше шестнадцати. Стройная, как тростинка, она казалась серебряной спиралью, медленно вращавшейся с поднятыми руками. Девушка смотрела вверх, на маленькие кисти с длинными пальчиками. Светлые волосы свободно свисали почти до талии. Должно быть, я увидел приму труппы Максинио, танцевавшую в световом столбе, подобно духу одиночества, словно она была единственным живым существом в своем отдельном мире. Я вдруг ощутил, что, глядя на нее, взираю на собственный дух, каким я его представлял в приступах меланхолического юмора: одинокий, без друзей и родных, в момент остановившегося времени. Если всякая человеческая душа — сирота, как утверждал Астольфо, эта молоденькая девушка была воплощением той самой души.

Я зачарованно наблюдал, прежде чем понять, почему ей удалось создать атмосферу столь щемящего одиночества. Танцуя в широком солнечном луче, она не отбрасывала тени на полированный кленовый паркет и словно горела холодным серебряным пламенем, чистым, как свет звезды, замерзший в куске льда. Отсутствие тени еще сильнее связывало ее с музыкой: она казалась частью этой музыки, будто арфист, мягко перебирая струны, ласкал ее тело кончиками пальцев, извлекая из него, а не из своего инструмента аккорды и ноты, вливавшиеся в мои уши.

С трудом очнувшись, я спустился вниз и вернулся в студию, где Максинио и Астольфо беседовали с другими девушками. Но перед моими глазами плыла серебряная танцовщица. Войдя в комнату с более резким освещением, другой музыкой и гарцующими девицами, я поморщился от неприятного ощущения. Все, и особенно танцовщицы, казались неловкими, унылыми и грубыми. До своего открытия я считал комнату достаточно уютной, но сейчас она показалась мне скучной, неопрятной и обшарпанной.

— А, Фолко! — приветствовал Астольфо. — Наконец-то! Должен тебя поздравить: твой мочевой пузырь наверняка побьет рекорд вместимости. Готов выставить тебя на турнир.

— Я пил чай, а не эль, — оправдывался я. — Мои внутренности не переносят чая.

— Долго еще мы будем обсуждать достоинства твоего болвана? — спросил Максинио. — Или больше не о чем поговорить?