Тэд Уильямс - Дорога ветров

После того, как во время первой войны тршпингами в засаде был убит Таллисто из Пирруина — предательство, о котором сложено едва ли не столько же баллад и легенд, сколько о звездных подвигах Камариса — только сам король Джон мог претендовать на роль соперника Камариса в борьбе за титул величайшего рыцаря эйдонитского мира. Разумеется, никто не мог даже предположить, что Престер Джон, каким бы великим рыцарем он ни был, может сразить Камариса в открытом бою: после Нирулагской битвы, в которой они впервые встретились, Камарис избегал даже шуточных состязаний с королем, опасаясь нарушить хрупкое равновесие их дружбы. Но если для Камариса его ум был только тяжелой ношей, а участие в войне — и даже в такой, которую санкционировала, а, как сказали бы некоторые, в чем-то и вдохновила эйдонитская церковь, — худшей из пыток, то Престер Джон никогда не был более счастливым, чем на пороге очередной битвы. Он не был жесток — ни один побежденный враг не мог пожаловаться на несправедливость, кроме разве что сшпхи, к которым Джон имел какую-то личную, но очень сильную неприязнь и которых он преследовал до тех пор, пока они просто не исчезли из глаз всех смертных людей. Но так как бытует мнение, что сшпхи не имеют души — хотя я не стал бы этого утверждать со всей ответственностью — можно сказать, что Джон относился ко всем своим врагам справедливо и милосердно, против чего не сможет возразить даже самый скрупулезный церковник, Что же касается его подданных, включая даже языческий Эрнистир, то Джон был для них великодушным и мудрым королем. Только в те моменты, когда ковер войны расстилался перед ним, он становился опаснейшим человеком. Так случилось, что Мать Церковь, именем которой он крушил своих врагов, в благодарность (а может быть отчасти из необъяснимого страха) назвала его Меч Господен.

Итак, спор разгорелся и продолжается по сей день: кто из двоих был более велик? Камарис, умнейший человек из всех, кто когда-либо брал в руки меч? Или Престер Джон, только немного менее искусный в битве, но зато выводивший в бой тысячи людей и горячо приветствовавший справедливую и богоугодную войну?

Бинабик прочистил горло.

— И вот, как он говаривал, этот спор продолжался многое время, и Моргене упоминает об этом еще очень много страниц подряд, потому что это был вопрос черезвычайной важности — или его считали тогда вопросом черезвычайной важности.

— И значит, Камарис убивал лучше, но нравилось ему это меньше, чем королю Джону? — спросил Саймон. — Почему же тогда он вообще делал это? Почему он не ушел в монахи или в отшельники?

— В этом вся суть твоего предварительного спрашивания, Саймон, — сказал Бинабик, внимательно глядя на юношу. — Вот благодаря какой причине все писания великих думателей оказывают огромную помощь простым людям, вроде всех остальных нас. Моргене использует другие слова и имена, но его спрашивание такое же, как твое: правильно ли умерщвлять людей, даже если этого желает твой хозяин, твоя страна или твоя религия? Что будет очень лучше: умервщлять, не имея очень большого удовольствия, или не умерщвлять совсем, но сматривать, как другие умерщвляют твоих очень любимых людей?

— А сам Моргене дает ответ?

— Нет, — Бинабик покачал головой. — Как я говаривал, мудрые имеют знание, что одни такие вопросы не имеют истинных ответов. Жизнь вся целиком является сборником таких вопросов, и ответы на них мы каждый раз все до одного отыскиваем с самостоятельностью.

— Хоть бы один раз, Бинабик, ты сказал мне, что на какой-то вопрос ответ есть. Я устал все время думать.

Тролль засмеялся.

— Наказание за то, что ты рожден… нет, так будет слишком сильно сказать. Наказание за то, что ты с истинностью жив — в этом будет справедливость. Добро пожаловать в таком мире, где все имеют приговор каждый день думать, удивляться и ничего не знать с очень хорошей уверенностью.

Саймон фыркнул.

— Ну, спасибо.

— Да, Саймон, — странная мрачная серьезность была в голосе Стренгьярда. — Добро пожаловать. И я молю Бога, чтобы однажды ты обрадовался, что тебе не просто было принимать все эти решения.

— Как это может быть?

Стренгьярд покачал головой:

— Прости меня, что я говорю то, о чем вечно брюзжат старики, не… ты увидишь сам.

Саймон встал.

— Очень хорошо. Теперь, когда у меня от ваших наставлений голова пошла кругом, я последую примеру Слудига: с отвращением уйду отсюда и постараюсь заснуть. — Он положил руки на плечи Бинабика и повернулся к архивариусу, который благоговейно укладывал манускрипт обратно в сумку. — Спокойной ночи, отец Стренгьярд. Берегите себя. Спокойной ночи, Бинабик.

— Спокойной ночи, Саймон-друг.

Пока Саймон шел к тому месту, где раньше устраивался на ночлег, он еще слышал тихие голоса священника и Бинабика. Почему-то он чувствовал себя в большей безопасности от сознания, что такие люди бодрствуют.

Деорнот закончил свои приготовления в последние мгновения перед рассветом. Меч его был дважды наточен. Он пришил несколько бляшек, оторвавшихся от кольчуги — от работы с выточенной из гвоздя иглой до боли сводило пальцы — и старательно счистил грязь с сапог. Теперь надо было либо снять сапоги и остаться босым, не считая намотанных на ноги тряпок — а это чертовски холодно — либо снова надеть сапоги и до самого боя сидеть на одном месте. Один единственный шаг по грязным развалинам, в которых расположился лагерь, разумеется, сведет на нет всю его тщательную работу. Лед будет достаточно скользким и без грязи, которая прилипнет к его подметкам и сильно ухудшит дело.

Небо начинало бледнеть. Деорнот слушал тихую песню своих людей. Ему никогда не приходилось сражаться бок о бок С ними до вчерашнего дня. Без всякого сомнения, они были настоящей армией оборванцев — многие никогда раньше не держали в руках меча, а другие были так стары, что уже многие годы не проходили ежегодного смотра годных к службе. Но необходимость защищать собственный дом может превратить даже самого кроткого фермера в опасного врага, а этот голый камень был домом для многих из них. Люди Деорнота, направляемые теми, кто когда-то уже служил в армии, исполняли свой долг храбро — действительно очень храбро. Он только хотел бы, чтобы их ожидала хоть какая-нибудь награда, кроме предстоящей новой резни.

В это время по грязи зачавкали лошадиные копыта, и тихий разговор вокруг него замер. Деорнот повернулся и увидел группу всадников, спускающуюся по тропе, ведущей к лагерю. Первым среди них был высокий человек на каштановом жеребце; плащ его развевался на сильном ветру. Джошуа был готов выступить. Деорнот вздохнул, встал, махнув остальным своим людям, и схватил сапоги. Время витания в облаках прошло. Стараясь подольше оттянуть момент обувания, Деорнот пошел, чтобы присоединиться к своему принцу, все еще держа сапоги в руках.