Александр Байбородин - Урук-хай, или Путешествие Туда…

Не знаю, сколько это продолжалось, должно быть, несколько дней. В себя я пришёл от того, что в зрачки мне заглядывало солнце.

Мы были в лесу. Я и Урагх. Одни. Урагх сидел рядом со мной, съёжившись обхватив длинными руками мохнатые, в козьей шкуре, колени. Глаза его были сухи и красны, и остановившийся взор был направлен сквозь меня куда-то вглубь земли, или, может, наоборот, он смотрел вглубь себя. Я попытался сесть, но мне это не удалось: тело слушалось плохо. Урагх, видимо, услышал шорох. Обратил на меня безразличный, мёртвый взгляд, помедлил, а потом с трудом, опираясь на землю руками, встал и пошёл разболтанной, неуверенной, шаткой походкой, словно был пьян.

Что мне оставалось делать? Я пополз за ним. Мы были скованы одной цепью. Это продолжалось весь день: он шатался впереди, я полз позади. Он не дёргал цепь и, садясь в траву, терпеливо ждал, когда я переворачивался на спину, чтобы полежать и дать отдых моим ослабевшим рукам. Я отдыхал, приходил в себя, и мы снова шли-ползли по этому тихому молчаливому лесу. Путь наш был так однообразен, что я даже и не заметил, как коснулось края земли солнце, и сгустились под кронами деревьев синие причудливые тени. Лишь тогда я почувствовал, что не могу ползти больше, и хотел окликнуть Урагха, но из горла вырвался лишь шипящий клёкот. Урагх оглянулся и в очередной раз сел на траву, и я провалился в милосердное, без всяких воспоминаний, сонное забытьё.

Когда я проснулся, то обнаружил себя лежащим на коленях и руках Урагха, и он тихо покачивал меня, словно баюкающая ребёнка мать. Увидев, что я открыл глаза, он осторожно приподнял мне голову и поднёс к моему лицу руку. От глубокой, как чашка, лодочки огромной ладони распространялся вкусный кислый запах ржаного хлеба. Это была кашица из размоченных сухарей и растёртых ягод. Ничего вкуснее мне не довелось есть ни до, ни после. Я слизал с ладони всё до последней крошки, и лишь тогда понял, что не оставил ничего самому Урагху. Взгляд, которым я смотрел на него, был, наверное, очень виноватым, но он не обратил на это никакого внимания, а просто плеснул в ладонь воды из баклаги и начал меня поить. Я лакал воду из его рук, как зверёныш, и чувствовал, что силы возвращаются ко мне. Я даже попытался встать на ноги, но голова кружилась, колени подгибались, и мне пришлось двинуться в дальнейший путь на четвереньках.

Странный это был лес. Странный и жуткий. Странный, потому что в нём не было слышно ни одной птицы. Ни пиньканья синиц, ни кукования кукушек, ни крика иволги, ни стука дятла, ни даже вороньего карканья. Ничто не нарушало его девственную тишину, кроме шума лёгкого ветерка и согласного с ним шелеста травы и листьев. Зверей в этом лесу тоже не было. Не дразнились с веток белки, не мелькали на полянах зайцы, не хрюкали в дальних кустах кабаны, и звериных, ведущих к водопою, троп не попадалось нам на пути. Трава, кусты, деревья. Наша нелепая пара была единственным нерастительным существом в этом лесу. Даже комаров в этом лесу не было, что им делать там, где не у кого пить кровь.

Солнце стояло высоко, и небо было ясным, без единого облачка, но в лесу – лиственном, не еловом, – было сумеречно. Густые наглые, какие-то совершенно самостоятельные тени разлеглись под кронами деревьев, как попало, не обращая внимания на то, как движется солнце. Иногда я ловил себя на мысли, что мне кажется, будто некоторые из них перебегают за нами от дерева к дереву. Поросшие седым лишайником и зелёным мхом древние стволы будили воспоминания о цветастых лохмах плесени в подземельях Умертвищ. Здесь не было факелов, и деревья не меняли выражения «лиц», но зато чудилось, что лишайные космы прячут взгляд злобных и внимательных глаз.

Долгое время мне казалось, что Урагх бредёт без всякой цели и смысла, наугад, но потом я понял, что мы идём по сложной, петляющей, незаметной глазу тропинке, избегающей крупных деревьев. Мы хлюпали по болотным бочагам, ломились через высоченную, выше головы Урагха, осоку по берегам ручьёв, пересекали целые поляны странных растений, липкими цветами ловивших случайных насекомых, но не приближались к деревьям и старались обходить кусты.

Руки мои были изрезаны в кровь осокой, заменявшая одежду серая дерюга промокла насквозь и провоняла тиной, лицо, перемазанное жгучим липким соком растений-охотников, горело и постепенно покрывалось волдырями. Я проклинал этот мрачный, как Древлепуща, лес.

Мы двигались по краю небольшого болота, когда Урагх внезапно сел прямо в жидкую грязь и сказал: «Дальше ты пойдёшь один».

Страх. Первое чувство, которое я испытал при звуках его голоса – страх. И второе тоже. Я привык к Урагху за весь этот странный лесной путь. Я начал ощущать к нему нечто вроде дружбы, и пусть это не покажется Вам странным. Да и как мы могли расстаться, мы были скреплены одной цепью.

«Я оставлю тебе кугхри, – он показал на свой кривой клинок, – и всё остальное, потом это тебе пригодится, но не вздумай пользоваться ничем здесь. В Бродячем лесу нельзя разводить огонь и рубить деревья».

Смутная догадка промелькнула в моей голове, покрутилась так и этак и превратилась в уверенность.

– Урагх, мы в Фангорне?! – я был ошеломлён. Я же читал Алую книгу, орки не могут заходить в Фангорн!

– Не называй меня так, я лишён имени и ты должен называть меня просто «гха». Да. Мы в Фангорне, вокруг, – он показал круг руками, – бородатые и конееды ловят остатки наших, я решил, что здесь будет безопаснее, здесь можно выжить, если знаешь как, а бородатые и конееды вглубь леса не заходят, боятся. Но на опушках бывают.

– А почему ты не хочешь, чтобы я называл тебя по имени? – мне сейчас и самому это странно, но тогда вопрос действительно волновал меня. Тогда я не знал, что для урр-уу-гхай значит имя, и что значит лишиться его, но догадывался что за жестоким обрядом, совершённым в пещере, таилось нечто печальное и важное.

– У меня больше нет имени, зови меня «гха», – ответил Урагх, тщательно стараясь быть безразличным.

– Это новое имя? – сейчас я жалею, что пытал его этими вопросами. Я причинял ему боль.

– Нет, это название. Оно означает – предмет, вещь. Так зовут всех, кто не заслужил имя. Или потерял его, как я.

– Они что, сделали тебя вещью?! Это же жестоко, – я и сейчас думаю, что это жестоко. Но сейчас я ещё знаю, что часто бывает трудно различить, что более жестоко: справедливость или её отсутствие.

– Это правильно. Тот, кто не имеет мозгов, чтобы думать, не может носить имя. Помолчи. Мне надо приготовиться и объяснить тебе, что ты будешь делать дальше.

– А почему ты меня отпускаешь?

– Гхажш приказал тебя отпустить, если мы останемся одни. Ещё раньше, когда нас сковывали. Я смотрел, сможешь ли ты двигаться один. Ты можешь, я тебя отпускаю.