Михаил Белозеров - Месть самураев

Бог Яма не мог убить человека. Он мог извести его любым известным способом, кроме кровопускания. Но убивать Язаки не входило в планы Бога Яма. Язаки был для него слишком мелкой сошкой. Вот только помощник пропал. Да и я, дурак, подарил Черный Знак Ада – каба-хабукадзё. Он глядел на Язаки с плохо скрываемым раздражением. Нашел кому дарить! Такому уроду!

– Натабура сейчас вернется! – на всякий случай сообщил Язаки.

– Как вернется?! – оторопел Бог Яма. – Он что жив? Я же его убил?! – и понял, что проговорился. Он едва не схватился за голову. Теперь уж точно все пропало – если Язаки и Натабура пожалуются Богине Аматэрасу, то точно несдобровать. Догадались они! Догадались! Надо было срочно придумать что-нибудь такое, чтобы Язаки не заподозрил меня в коварстве.

– Ты чего, старик! – наглея, начал заводиться Язаки. – За такие речи!… – он оглянулся на середину комнаты, где одиноко возлежал меч.

– Ладно, ладно, – едва сдерживая панику, сказал Бог Яма. – Оставь ямады себе. Заодно и каба-хабукадзё. Деньги я тебе верну. Но… – Бог Ямады сделал злорадную паузу. – Ты никогда не сможешь ими воспользоваться, ибо я все же тебя накажу.

– Ова! – воскликнул Язаки. – Ова! – и подался в самый дальний угол, едва не споткнувшись о злополучный меч.

Он бы с удовольствием сбежал и дальше, но бежать было некуда.

– Я тебя так накажу, – добавил Бог Яма, – что ты будешь помнить всю жизнь! Знай, отныне ты станешь человеком, лишенным честолюбия. И никогда не будешь думать о себе, а только о других людях. Ты будешь любить всех, но только не самого себя!

– Не хочу! – закричал Язаки. – Не хочу! Не буду!

Он выскочил на середину комнаты, чтобы схватить свой любимый китайский меч и зарубить этого страшного, подлого Бога Яма. Искромсать на кусочки, – чтобы он только замолчал, ибо сила его была в его голосе.

Но Бог Яма только громогласно рассмеялся:

– Ха-ха-ха!… Стань пророком!!! Отныне и навсегда!

Язаки даже не успел произнести: 'Наму Амида буцу!', как лишился чувств. А когда очнулся, то Бога Яма в комнате уже не было, пахло только серой. Зато рядом стоял знакомый мешок с деньгами и драгоценностями. Язаки равнодушно посмотрел на него и даже из презрения пнул. Впервые в жизни деньги не вызвали в нем никаких чувств, кроме брезгливости. Зато я стал этим, как его, пророком, вспомнил он и ощутил странную, доселе непонятную гордость. Может, быть пророком тоже неплохо, подумал он. Надо попробовать! Надо ощутить себя в новом качестве. Он пробежался по комнате и едва не взлетел под потолок. Ох, хорошо, подумал он и принялся ждать Натабуру, которому с нетерпением все и рассказал.

Кантё Гампэй все надоело. Ноги болели. Жена где-то на краю свет, дети еще дальше. И хотя деньги в конце концов доставили и они с Бугэй даже переехали назад в богатый район, настроение у него не улучшалось. Наоборот, день ото дня он все больше хмурился и с недовольством поглядывал на своего помощника. Бугэй оказался не только ленивым, о чем кантё подозревал еще на своей джонке 'Кибунэ-мару', но глуповатым, а главное – своенравным, что было хуже всего. Прежней власти над ним Гампэй уже не имел, и Бугэй пользовался этим, слушался его исключительно из-за денег, которые требовал при любом случае: на еду, на одежду, даже, имел такую наглость, – на то, чтобы пойти погулять в веселом квартале Ёсивара, который находился на юго-западе Киото. А так как веселый квартал закрывался в полночь, Бугэй дошел до того, что отсыпался в ближайшей канаве, а утром чуть свет ломился в ворота. Пару раз ему доставалось от охранников Ёсивара, но он вновь и вновь отправлял туда, спускать деньги кантё Гампэй. Кроме этого Бугэй пристрастился к местному лакомству – батату в сахарной пудре, и ел его в неимоверном количестве. Кантё Гампэй считал это баловством и детской забавой. Но давно махнул на Бугэй рукой и решил, что избавится от него при первом же удобном случае. Пока такого случая не представлялось.

Гампэй давно заподозрил неладное. Пять дней Бугэй шпионил за Язаки и ничего не нашпионил. Обмануть хочет, понял кантё. Думает, что я ничего не понимаю. Думает, что Гампэй старый, ничего не замечает. Ладно, пусть шпионит. Деньги я всегда сумею забрать. Куда он денется дальше своей деревни? Поэтому кантё Гампэй особенно и не беспокоился. А вот получить триста монет за жену субэоса Камаудзи Айдзу можно было попробовать. Верное дело. Для этого надо было всего-навсего возобновить знакомство с капитаном Го-Данго, который питал к госпоже Тамуэ-сан самые теплые чувства. Недаром он прожужжал о ней все уши. Через него можно было выйти, если повезет, и на Натабуру, а где Натабура – там и Язаки, а значит, и деньги. С этой целью кантё Гампэй отправился в харчевню 'Два гуся', где обычно околачивался капитан Го-Данго.

Прошел, день, два. За ним никто не пришел и не арестовал. Похоже, на этот раз все обошлось. Интересно, почему? – ломал голову капитан Го-Данго.

В тот вечер он был особенно хмур и пил, как последний бондарь. И все равно, несмотря на то, что после двенадцатого кувшина сакэ Гампэй стал незаметно выливать божественный напиток в реку, капитан Го-Данго оставался трезв как стеклышко. Гампэй не мог с ним тягаться.

Они сидели в веранде, которая углом выходила на реку Окигаву, над их столом свешивалась ветка кедра со смолистыми шишками, на другом берегу светились огни, по воде скользили лодки, и слышалось: 'Смот-ри-ри-и… смот-ри-ри-и…'

Ночной Киото был прекрасен. Пролился весенний дождь, и воздух был насыщен запахами цветов вишни и кедровых шишек. Но кантё Гампэй было все равно: в своей жизни он навидался столько больших и маленьких городов, что столица Мира не производила на него особого впечатления. Ему больше нравился Чанъань, но жить он в нем не мог, потому что китайцы точно так же не любили японцев, как японцы не любили китайцев.

– Нет, – говорил капитан Го-Данго, – я себе не так представлял свою жизнь.

– А как? – спросил кантё Гампэй в надежде разговорить капитана.

– Ха… Одно время я хотел командовать большой армией. Но меня предали, – он тяжело вздохнул, вспоминая прошлое.

Настоящее – это время, отпущенное на размышления, вдруг подумал он и был рад этому маленькому открытию.

– Ты еще молод, – сказал кантё Гампэй, – еще можешь наверстать. Это я стар, как гнилой канат. И то хорохорюсь. А ты… А-а-а… У тебя все впереди! Что ты!

Вряд ли это были честные слова, но кантё Гампэй сказал именно так. Возможно, в тот момент он говорил даже искренне, хотя давно утратил чувство справедливости, и честно говоря, его не волновали проблемы капитана. Он хотел лишь одного – обеспечить свою старость.

– Нет у меня жизни. Ни впереди, ни позади, – пробормотан Го-Данго, подзывая хозяина, чтобы принесли еще сакэ. – Погорячее, – попросил он.