Антон Фарб - День Святого Никогда

Итак, Марта, несколько напуганная общим возбуждением, витавшим в морозном утреннем воздухе, прибыла к месту своего постоянного проживания и поспешила юркнуть за толстую дубовую дверь, от которой у нее имелись свои ключи. За дверью она обнаружила совершенно пустой (и не носящий никаких следов поджога) дом — прочая прислуга не водила знакомств в Верхнем Городе и добраться к месту работы в то утро просто не смогла. Марту это слегка насторожило, но общее чувство защищенности, охватившее девушку в ставшем родным для нее доме, с успехом эту настороженность подавило. А потом тревоги и волнения и вовсе рассеялись, как дым — ведь спустя всего несколько минут в дверь своего дома вошел, пошатываясь, сам сеньор Бальтазар!

(В этом месте у Феликса свело кожу на затылке, а под черепной коробкой зазвенели уже колокола — но он не позволил себе отвлекаться).

В облике сеньора Бальтазара была некая странность, рассмотреть которую Марта, к сожалению, не успела, так как Бальтазар, в упор не заметив горничной, сразу направился в сторону кухни, где отворил люк, ведущий в винный погреб, спустился в его сырую утробу и запер люк изнутри, после чего, если судить по доносившимся из погреба звукам, принялся молча и планомерно уничтожать запасы драгоценного токайского вина. Делал он это, насколько могла судить Марта, в два этапа: сперва вышибал пробку и выпивал содержимое, а потом разбивал бутылку об стену. Иногда пробка отказывалась вышибаться, и тогда из подвала доносились отборные ругательства на восьми языках и звуки, сопровождающие процесс декапитации винной бутылки путем усекновения горлышка палашом — проще говоря, свист рассекаемого воздуха и звон стекла.

Все это Марта успела расслышать в таких подробностях потому, что неравной борьбой с ордами винных бутылок Бальтазар занимался вплоть до самого вечера, игнорируя мольбы заботливой девушки покинуть стылое подземелье или хотя бы позволить принести ему плед, или плащ, или шубу, или, на худой конец, что-нибудь из еды…

Так и прошел этот день.

А с наступлением темноты в дверь постучали. Жандармы предъявили Марте оформленный по всем правилам ордер на арест героя Бальтазара и были проведены ею в кухню, где бравый констебль попытался предъявить этот ордер самому Бальтазару. В тот же миг в погребе раздался страшный грохот, а в люке и в груди бравого констебля появились отверстия значительных размеров. Из первого отверстия (в люке) поднимался вонючий дым, а из второго (в констебле) — лилась кровь.

Марта упала в обморок, и это было очень кстати: услышав о грохоте, дыме и отверстиях, Бертольд, до сих пор бубнивший что-то себе под нос и, казалось, не обращавший особого внимания на соседей, вдруг грохнул кружкой об стол и заорал свою любимую песню о Дне Святого Никогда.

— В этот день берут за глотку Зло!.. — взревел он своим хриплым голосом, и Феликсу, Патрику и Марте пришлось пересесть за другой столик (хорошо хоть, что обеденный перерыв уже успел благополучно завершиться, и столики освободились почти все), где Марта и закончила свой рассказ.

Собственно, рассказывать оставалось самую малость: очнувшись, девушка увидела, что число отверстий в люке погреба выросло до полудюжины, а тело констебля уже прибрали его коллеги, и один из них, что посообразительнее, подойдя к люку со стороны, представился Бальтазару как его лучший друг Феликс и попросил его выходить. Люк распахнулся, и оттуда показался пьяный вдрызг Бальтазар. Голова его покачивалась, и при ходьбе он опирался на палаш. Палаш тут же отобрали, а на голову испанцу набросили мешок, и хорошенько связали руки и ноги толстой веревкой. Потом жандармы взвалили на плечи вяло брыкающийся сверток, а тот, что посообразительнее, посоветовал Марте взять самое необходимое и убираться из этого дома как можно скорее, что Марта и сделала.

Уходя, жандармы подожгли дом…

— Донос, — сказал Патрик, листая страницы черновика монографии о драконах. — Его арестовали по доносу. — Он подтянул к себе палаш, ни на секунду не желая расставаться с этими двумя предметами, и поскреб ногтем клинок. — Они заплатят, — сказал он, стиснув рукоятку палаша. — Они заплатят.

— Да, — сказал Феликс. — Они заплатят. Но меч здесь не помощник. Есть оружие и пострашнее.

— Да? — вскинул брови Патрик.

— Марта, — просительно сказал Феликс, — голубушка…

— Что вам, сударь?

— Бумагу, перо и чернила.

На своем веку Феликсу довелось побывать во многих местах, вселявших суеверный ужас в сердца людей на протяжении столетий: он спускался в карстовые пещеры Чатыр-Дага и в сумрачные гроты Хеллоха, где слепые подземные твари бросались на его меч, и пламя «летучей мыши» было зеленоватым от вони, которая проистекала из вспоротых тел червеподобных монстров; почти неделю он блуждал в лабиринте Кноссоса, следуя за меловыми отметинами на стенах и ожесточенно сражаясь с вековыми занавесями паутины; его едва не погребли под собой руины замка Каринхале, а проникнуть за неприступные стены горной твердыни Дракенсберг (и, что гораздо важнее, выбраться обратно) оказалось ничуть не легче, чем пересечь потом Высокий Вельд — но все эти кошмарные творения больного человеческого разума или свихнувшейся природы не шли ни в какое сравнение со столичным Дворцом Правосудия.

Нигде и никогда не испытывал Феликс того запредельного, выходящего за всякие рамки и пробирающего до мозга костей страха, что охватил его в пронизанных весенним солнцем и наполненных людским гомоном анфиладах Дворца. Здесь жизнь человека ломалась с легкостью спички, а гордые аристократы и богатые фабриканты шли на поклон к Его Величеству Клерку. О, здесь слово «клерк» означало нечто большее, чем просто профессию или социальный статус: быть клерком во Дворце Правосудия значило быть по ту сторону барьера, а барьеры здесь, хоть высотой своей они и не достигали пояса взрослого человека и были сделаны из порядком рассохшегося и скверно обтесанного дерева, преодолеть было так же сложно, как и перемахнуть через крепостную стену Дракенсберга, увенчанную настоящими драконьими зубами. А клерки, стерегущие барьеры, вполне могли потягаться с африканскими гарпиями в том, что касалось дурного нрава и привычки издеваться над своими жертвами. Но если в Дракенсберге Феликс оказался в общем-то случайно (левиафан и шторм были тому причиной), и смог удрать оттуда без особого ущерба для своей репутации и анатомии, то во Дворец он пришел сам, добровольно, и отступать права не имел. Особенно в компании Патрика. Юноша, за неимением опыта и дарованной оным выдержки героя с многолетним стажем, при виде все новых и новых барьеров и восседающих за ними клерков сатанел буквально на глазах.