Антон Фарб - День Святого Никогда

Таким образом Феликс сделался уже вторым, после Бертольда, героем среди завсегдатаев погребка «У Готлиба», что ровно на один шаг приблизило исполнение заветной мечты Готлиба о возвращении былых времен, когда герои в этих стенах чувствовали себя как дома. Правда, прочие герои пока не торопились разделять свой обед с бюргерами, а ужин — с уголовниками, но Готлиб не отчаивался…

За подобными мыслями Феликс как-то незаметно для себя скоротал время до полудня и оторвался от углубленных размышлений обо всем понемножку, когда часы пробили двенадцать. На улице сыпанул мелкий слепой дождик, и Феликс стал смотреть в окно на прыгающие по лужам ноги пешеходов (ибо ничего другого из полуподвала рассмотреть было нельзя). Его собеседник опаздывал, и это было в порядке вещей, так как этот человек ни разу за всю свою жизнь не проявил ни малейших признаков торопливости. Вот и сейчас Феликс надеялся узнать о его приближении по степенной походке, которую тот сохранял в любую погоду, и которая выделила бы его из мельтешения напуганных летним дождиком пешеходов.

Либо его собеседник подъехал к погребку на извозчике, либо Феликс его просто-напросто прозевал, но о его появлении Феликс узнал от Бертольда, который, едва распахнулась дверь, затянул:

— В этот день всем добрым повезло! И хозяин, и батрак, все вместе шествуют в кабак — в День Святого Никогда тощий пьет у жирного в гостях!

Этим куплетом и самодовольной ухмылкой старый пьяница сопровождал начало каждой конспиративной встречи Феликса и Освальда, чем на корню разрушал всю ее конспиративность и здорово бесил Готлиба, который относил «жирного» на свой счет и обижался…

— Добрый день, хозяин, — сказал Освальд.

— Да брось ты в самом деле, какой я тебе хозяин! — возмутился Феликс, пожимая ему руку.

— Самый лучший, — тихо сказал Освальд, присаживаясь. — Теперь таких не выпускают.

Феликс усмехнулся и покачал головой.

— Ну ладно, батрак, — хмыкнул он. — Выкладывай. Как Агнешка?

— Молодцом! — с отечески гордой улыбкой ответил Освальд. — С репетиторами каждый день занимается, чтоб на второй год не остаться. Наверстывает упущенное… Завтра веду ее в зоопарк.

— Опять ты?

— А кто ж еще? Йозеф теперь и по выходным вкалывает, из ратуши не вылезает, весь в делах… Большим начальником стал, по утрам за ним карету казенную присылают! — с энтузиазмом похвалился Освальд и осекся испуганно. — Ну вот… — протянул он извиняющимся тоном. — На дочку, сами понимаете, времени уже не остается… А Ильза совсем сбрендила. Как Агнешка поправилась — так у мамы на радостях крыша и поехала. Она теперь сильно верующая стала…

— Как это — верующая? — не сообразил Феликс.

— А так! В господа нашего Дракона всемилосердного…

— С ума сойти… Ильза?

— Я ж говорю: сбрендила. Из дому без косынки не выходит, все туалеты свои в шкафы позапрятывала, одевается, как серая мышка… Каждое воскресенье — в Храм, на богослужение. А завтра у них вообще какое-то действо намечается, то ли моления коллективные, то ли еще какое непотребство… Вот и приходится мне с Агнешкой гулять. Нет, я не жалуюсь, просто староват я для пеших прогулок, куда мне за такой малявкой угнаться…

— Не брюзжи. Когда вы идете завтра в зоопарк? — деловито уточнил Феликс.

— С утра. Думаю, часам к одиннадцати выберемся.

— Тогда… возле грифоньего вольера? Там же, где в прошлый раз?

— Ладно. Туда, говорят, скоро нового грифона вселят?

— Врут, — уверенно сказал Феликс. — Грифонов больше нет.

После этих слов воцарилось молчание. Рано или поздно, но разговор по душам бывшего хозяина с бывшим слугой обязательно превращался в череду неловких пауз, однако сегодня это случилось слишком скоро, и Феликс стал мучительно подыскивать какие-нибудь слова.

— Я тут принес кое-что, — спас положение Освальд, доставая из-под стола хорошо знакомый Феликсу предмет. — Ильза его выкинуть велела. Мол, не место в нашем доме орудию убийства… Она и кинжалы ваши продать порывалась, только покупателя не нашла…

Феликс открыл футляр и окинул взглядом эсток и дагу.

— Спасибо, Освальд, — сказал он, сжимая в кулаке потрепанные перчатки. — Большое тебе спасибо.

— Чего уж там… — проворчал старый слуга, неожиданно смутившись.

Очередная пауза выросла между ними невидимой стеной. «Все-таки я свинья, — подумал Феликс. — Всю жизнь человека знаю — а сказать ему нечего. Хозяин…»

— Пойду я, — сказал Освальд. — Дел много. Тороплюсь, — неумело соврал он, но Феликс не стал его останавливать.

— Да, конечно… Иди. До завтра?

— До завтра, — подтвердил Освальд, и уже встав, спросил: — А вы-то как? Тяжело небось?

— Раньше — да, — подумав, ответил Феликс, — раньше было тяжело. А теперь… Привык.

— Оно конечно. Поначалу оно завсегда тяжелее всего… — пробормотал себе под нос Освальд и, попрощавшись еще раз, оставил Феликса наедине с его мечом.

Особой сентиментальности по отношению к эстоку Феликс никогда не испытывал (кинжалы — другое дело; кинжалы он собирал, мечом же он работал), но когда эта, надо сказать, весьма лирическая сцена единения героя и меча была грубо нарушена, он почувствовал раздражение.

— Что это? — почти членораздельно спросил Бертольд, нависнув над плечом Феликса и дыхнув ему в ухо перегаром.

— Меч, — сказал Феликс недоуменно.

— А это что? — спросил Бертольд, сгибаясь так стремительно, что Феликс испугался, как бы старик не грохнулся спьяну или, чего похуже, не наблевал бы ему на колени. Но Бертольд падать и блевать не собирался. Вместо этого он довольно ловко, если учесть его возраст и состояние, опустился на четвереньки и принялся копошиться под столом.

Перед глазами Феликса замаячила его лысинка в венчике тонких седых волос; лысинка эта была предметом многих студенческих анекдотов, и Феликс тут же вспомнил старинную байку о том, что-де Бертольд еще до своего путешествия в Китай был то ли монахом (а лысинка на самом деле являлась выбритой тонзурой), то ли крестоносцем из рыцарско-монашеского ордена, что как грибы расплодились сразу после распада королевств и просуществовали вплоть до начала эпохи странствующих героев (а лысина, соответственно, осталась у него после ношения кожаного подшлемника и кольчужного капюшона)… Обе эти версии, придуманные еще в пору студенчества Феликса и Бальтазара, были маловероятны, ибо в случае их правдивости возраст Бертольда колебался бы от одного до полутора столетий. Однако Феликс не мог не признать, что за минувшие годы ни лысинка, ни сам Бертольд нисколько не изменились…

— Это что, я спрашиваю?.. — прокряхтел Бертольд, выволакивая из-под стола запихнутую туда Феликсом сумку.

— Сумка, — терпеливо ответил Феликс.