Виталий Каплан - Круги в пустоте

— Не-а, — мотнул головой парнишка. — Он бы меня высек и на цепь посадил. Не хватает, сказал бы, еще и последнего сына лишиться…

— Опиши того серьезного дядю, — попросил Петрушко. — Внимательно опиши… подробно…

— Мы сделаем лучше, — перебил его Миал-Тмингу. — Сейчас я, испросив извинения у Единого за то, что прибегаю к тайным искусствам, войду в его память, получу образ того негодяя и передам в столицу Вестнику Аламу. А там уж начнут искать. Ну-ка, мальчик, закрой глаза и выкини из головы все мысли. Не получается? Ну так я тебе помогу.

Он принялся плавно ходить вокруг столба, что-то негромко напевая себе под нос и шевеля пальцами. Вскоре это подействовало — голова парнишки свесилась набок, глаза остекленели, а и губы тонкой струйкой потянулась слюна.

— Ну вот и все! — торжествующе сказал посвященный. — Теперь образ я передам в столицу. Больше от парнишки пользы нет. Можете приступать к казни.

Воевода махнул рукой кому-то, стоящему в отдалении, и вскоре прямо к столбу двое здоровых мужиков выкатили тяжеленное бревно. Поднатужились, поставили «на попа». Петрушко с ужасом понял, что это — не что иное, как плаха.

— Отвязывайте, — негромко приказал Илси-Тнаури. — Кончим дело еще до завтрака — и в путь.

Петрушко грустно улыбнулся и сделал шаг вперед.

— Нет, господа мои, — сказал он, внимательно оглядывая всех, — так не будет. Эта кровь совершенно лишняя. Да, по закону, по вашему закону, мальчик должен умереть. Это справедливо. Но неужели никому из вас его не жалко?

— Ну и что? — пожал плечами воевода. — Ведь закон.

— Знаете, — сказал Виктор Михайлович, — в нашем мире был такой древний народ, которому принадлежит изречение: «пусть гибнет мир — лишь бы торжествовал закон». Это был тот самый народ, чьи воины распяли на кресте воплотившегося Бога. Того самого Бога, которого Вы почитаете, пускай и зная лишь отблески Его славы. Интересно, есть ли среди этих отблесков вот такие слова: «прощайте врагов ваших, любите ненавидящих вас… если кто ударит тебя по правой щеке, подставь и левую…»? Я, может, неточно говорю, я сам мало знаю, увы, но подумайте, что важнее: ваша кровавая справедливость или милость? Что угоднее Единому? Неужели кровь? Сколько уже пролилось крови, и сколько еще прольется! Зачем? Этот юноша совершил грех, он решился в душе своей на предательство. Не отрицаю, все так. Он едва не убил меня. Но ведь не убил. Значит, есть кому его прощать — мне. И я прощаю. Я не позволю его казнить. А чтобы слова мои не сочли пустыми — взгляните на это!

Он вынул из-за пояса тонкую золотую пластинку, по краям инкрустированную мелкими изумрудами.

— Эту вещь дал мне государь Айлва-ла-мош-Кеурами, расставаясь со мной. Это айм-тлинн, отсвет государевой власти. Видите выбитые на золоте слова? Читайте. Тот, кому дан айм-тлинн, не вправе отменять решения военачальника, но вправе миловать от лица государя. И отвергающий милость отвергается тем самым и государя. Так вот, я освобождаю мальчишку от казни. Он виноват, бесспорно, и он должен понести наказание, но не смертью. Подумайте о его матери, о малышах… У каждого из вас есть своя мать… или была… Нетрудно понять, как жизнь мамы он предпочел жизни чужого человека. Это неправильно, это противно воле Единого, но это очень понятно. Для Единого нет ближних и дальних, Он всех любит. Так, во всяком случае, говорят наши священники. И я не думаю, что Единый, о Ком сказано, что Он есть Любовь, безразличен к смерти женщины с малыми детьми. Давайте думать, как их спасти.

— А как их спасешь? — недовольно проворчал Илси-Тнаури. — Эта самая башня Аита-Нгоо в пятистах тианну, нам туда сказать две недели… совсем в другую сторону, кстати. В то время, как есть четкий государев приказ… который ты, кстати, не вправе отменить.

— Не вправе, — согласился Петрушко. — Но там, где ничего не сможешь сделать ты, попробую я. Почтенный Миал-Тмингу, давайте отойдем в сторону. Мне, увы, опять потребуется ваше искусство. Срочно свяжитесь с Вестником Аламом…

— А с этим-то что делать? — недоуменно уставился на Виктора Михайловича воевода. — Отвязывать?

— Отвязывай, Илси-Тнаури. Возьми в войско… хотя бы снова в обслугу обозную. Глядишь, и будет какая-никакая польза. А чтобы парнишка не убежал — пускай кто-нибудь приглядывает. Хотя бежать-то ему некуда. Вот к нему бы кто не прибежал… отчета требовать…

— Эх, ладно… — махнул рукой воевода. — Будь по-твоему. Излишняя твоя доброта, Вик-Тору, прямо тебе скажу. С такой добротой хорошо умные свитки писать в храме, а сражения так не выиграешь. Пускай живет парень. Только все же я его накажу. Нельзя иначе. Эй, — распорядился он, обернувшись назад, — этого отвязать и всыпать пятьдесят прутьев. Да ты не меня, — кивнул он потрясенно глядящему со столба парню, — ты господина Вик-Тора благодари. Таких странных людей мало. То ли к сожалению, то ли к счастью.

— Боюсь, что все-таки к счастью, — еле слышно вздохнул Миал-Тмингу.

Чернота податливо раскрывалась, обвевая лоб легким, едва заметным ветерком, и тут же смыкалась за спиной, словно чьи-то огромные зубы. Митьке так и представлялась эта бесформенная пасть, отхватывающая один за другим куски пространства. А то еще казалось, будто идет он внутри бесконечной змеи, от хвоста к ядовитому жалу. Правда, он знал, что на самом-то деле яд в зубах, но темное, изогнутое точно сабля жало ему все равно мерещилось.

Никуда идти не хотелось. Вообще ничего не хотелось — разве что лечь прямо на холодные каменные плиты и заснуть. Он даже попробовал — без толку. Стоило остановиться — и какое-то смутное, неприятное беспокойство вползало под кожу, зудело в голове, и приходилось тупо двигаться вперед, в пустоту.

Он не знал, сколько прошло времени. Может, час, может, день. Попробовал было считать шаги — сбился после тысячи. Вернее, не сбился, просто надоело. Слезы давно высохли, мысли тоже. Пустота впереди, пустота внутри. Никого уже нет, ни Хьясси, ни Синто, ни кассара. Позади одна кровь, впереди, наверное, что-нибудь похлеще. Дом, Москва, мама казались сейчас даже не светлой сказкой, а отзвуком давнего сна. В возвращение не верилось.

— Помоги… — прохрипел кто-то справа.

Митька, погруженный в свои тусклые мысли, не сразу поднял голову. И не слишком удивился, поняв, что чернота не мешает ему видеть. Она никуда не делась, плотная, густая, но теперь по обеим сторонам открывалось необъятное пространство — какие-то луга, едва различимые холмы, кроны деревьев. Не совсем настоящие — скорее, тени или контуры.

Справа, на расстоянии нескольких шагов лежал человек. Лежал на спине, ловя раззявленным ртом воздух, и мелкие пузыри лопались у него на губах. В животе у человека была дыра, откуда по капле сочилась темная, пахучая жидкость.