Раймонд Фейст - Дочь Империи

— Почему ты здесь, а не в казарме, вместе с Кейоком? — требовательно спросила она, пряча огромное облегчение за властностью тона.

Папевайо поклонился и объяснил:

— Кейок предложил, чтобы я занял пост у твоей двери, госпожа. По казарме поползли слухи: кое-кто слышал разговоры, которые вели между собой гвардейцы Стратега. Гнев могущественной персоны — дело нешуточное, а потому я подумал, что предложение Кейока очень разумно.

Мара собралась было рассердиться, но, вспомнив об убийце, одернула себя. Подумав еще немного, она поняла, что Кейок и Папевайо пытались предостеречь ее, не нарушая верности хозяину. Они сообразили, что взбешенный Бантокапи может вернуться домой, не дожидаясь утра. Если бы его ярость обратилась против Мары, он, чего доброго, поднял бы на нее руку, то есть совершил поступок весьма постыдный, но вполне вероятный для такого человека, как он,

— вспыльчивого, молодого и не привыкшего обуздывать свой драчливый нрав.

Воин, посмевший вмешаться в ссору между госпожой и властителем, которому поклялся в верности, мог бы разом лишиться и чести, и жизни. Но Папевайо великолепно владел мечом, а воспоминания о событиях в брачной хижине еще не изгладились из памяти, так что при малейшем выпаде против Мары властитель Бантокапи был бы мгновенно убит. И какое бы наказание ни постигло впоследствии провинившегося слугу, это уже не могло бы вырвать добычу из рук Красного Бога — бога смерти.

Мара невольно улыбнулась.

— Однажды ты уже заслужил черную повязку, Вайо. Но если ты намерен снова искушать богов и рискуешь во второй раз навлечь на себя их гнев… Я проведу весь день на Поляне Созерцания. Пришли туда моего господина, если он прибудет домой и не начнет сразу вооружать гарнизон Акомы для войны.

Палевайо поклонился, втайне довольный тем, что госпожа согласилась доверить ему свою охрану, не прибегая к прямым изъявлениям благодарности. Он перенес свой пост к арочному входу Поляны Созерцания и там встретил восход солнца.

Наступил полдень, душный и знойный. В воде священного пруда с выложенными камнем берегами отражались квадрат безоблачного неба и поникшая листва прибрежных кустарников. Айяки спал в своей корзинке под деревом возле натами Акомы, не подозревая об опасностях, грозящих его юной жизни. Но Маре не было дано, как сыну, насладиться покоем неведения. Она то сидела около Айяки, пытаясь привести свой дух в состояние просветленной отрешенности, то принималась расхаживать по поляне. Даже дисциплина, к которой ее приучили наставники в храме, не помогала отогнать назойливые мысли о Бантокапи, в чьих руках теперь находилась судьба всей Акомы. Он родился в семье Анасати, но поклялся защищать честь предков рода Акомы, которые были врагами его отца, а потому никто не мог бы сказать наверняка, какой из двух семей воистину отдана его верность. Сама Мара приложила немало усилий, чтобы он перенес всю свою привязанность на эту блудницу Теани; Кейок, Накойя и Джайкен — все они презирали властителя за излишества и недостойные выходки. Господская резиденция в Акоме была для него центром поместья, куда он имел право заявиться в любой момент, но его настоящим домом стал городской особняк в Сулан-Ку. Прикусив губу, Мара остановилась около натами, где менее двух лет назад передала отцовскую власть в чужие руки. Именно тогда она расставила изощренную западню, которую скрепляла та клятва… и еще цуранское представление о чести. Слишком хрупкое то было основание, чтобы возводить на нем здание надежд: при всех своих недостатках Бантокапи не был дураком.

Тени удлинялись, воздух начал понемногу остывать от полуденного зноя, и в кронах деревьев .зазвучали голоса певчих птиц ли. Мара сидела у священного пруда, теребя в пальцах цветок, сорванный с ближайшего куста.

Слуги, должно быть, не сомневались, что она здесь молит богов об освобождении от бесчестья, которое навлек на их дом ее муж. В действительности же она уединилась здесь, чтобы не видеть страха в их взглядах; ведь если властитель Акомы вздумает воевать, их судьбы также будут незавидны.

Некоторые могут погибнуть сражаясь, и будет считаться, что им повезло. Другие утратят честь, преданные позорной казни — повешению, а многие станут рабами. Лишь считанным единицам удастся скрыться в холмах, где обитают разбойники и серые воины. Если натами похитят, все узнают о том, что боги отвергли Акому.

Тени стали еще длиннее; цветок в руке Мары увял. Айяки проснулся. Сначала младенца забавляла новая игра: он отгонял пухлыми ручонками насекомых, собирающих пыльцу с цветов у него над головой, но потом забеспокоился. Время его дневного кормления давно прошло. Мара отбросила увядший цветок и встала.

Сорвав и очистив спелый плод с одного из йомаховых деревьев, она дала его малышу. Мальчик успокоился, как только начал жевать сладкую мякоть. И тут Мара услышала сзади шаги.

Она не обернулась. Человек не мог быть убийцей — ведь возле входа на поляну стоял на страже Папевайо. Жрецы из Чококана не могли войти, пока их не позовут; садовники не работали на поляне, когда там находились хозяйка или хозяин, и никто другой не смел сейчас здесь появиться под страхом смертной казни. Единственным живым человеком, имеющим право безнаказанно ходить по этим тропинкам в такой час, был властитель Акомы. Если он прибыл из своего городского логова, то для Мары это означало только одно: он виделся с отцом и уже знал, что публично опозорен.

Мара положила последний кусочек йомаха в открытый ротик сына. У нее дрожали руки; чтобы скрыть волнение, она притворилась, будто пытается обтереть липкие пальцы. И в этот момент Бантокапи подошел к дальнему краю священного пруда.

Он резко остановился, и в пруд полетели камешки из-под его сандалий. Отражение в воде разбилось на тысячи разбегающихся кружочков, и птицы ли, сидевшие на ветвях деревьев над головой Мары, мгновенно смолкли.

— Жена, ты совсем, как паскира… Слыхала про такую лесную змейку? Узоры на ее чешуе так красивы, что ее можно спутать с цветком, когда она неподвижна. Но бросок этой змеи быстр, как молния, а укус смертелен.

Мара медленно поднялась во весь рост. Она заставила себя обернуться, обтирая красные от фруктового сока пальцы, и посмотрела ему в лицо.

Как видно, он шел из города пешком, без паланкина, и очень быстро: его широкое лицо покрылось тонким слоем белой дорожной пыли. На нем была простая дневная туника, возможно, та самая, которую он накинул, когда удар отца в дверь поднял его с постели. Туника тоже была в пыли, скрывавшей винные пятна на вышивке одной из манжет. Мара обвела взглядом шнурки его пояса с узелками на концах, потертую кожу на рукояти меча и треугольник мускулистой груди, видневшийся через расстегнутый ворот туники.